Родной очаг

Желтая луна бабушкиного лица словно за тучу заходит, речь затихает, как затихает весенний ливень, что льет в зелень молодой листвы. Гнедой конь стоит на речной отмели, вокруг его ног серебром играет мелкая рыбешка, а чайки с волнистыми крыльями летают так низко, что вот-вот сами вплетутся в расплавленную медь пушистой гривы, чтобы качаться в ней живыми цветами. Сноп солнечных лучей — словно длинная прозрачная щетка, которая расчесывает шерсть на гнедом коне, бери ту солнечную щетку в руки — и мой грудь коня, мой медную гриву и ноги точеные! Конь ржет, смеется сурьмистыми глазами, бьет копытом по воде так, что серебряная рыба веером вспыхивает над рекой, и вот ты уже снова сидишь верхом, пальцы впились в медь гривы, и Днепр принимает вас в мягкие объятия, волны обтекают острую морду коня, плещут о твои колени. От берега течение слабое но дальше становится сильнее, чайки уже хотят вплестись в вихри твоего чуба, рыба бьет Гнедка в грудь, трется о твои босые ноги. Дикие утки сначала испуганно кидаются врассыпную, но скоро уже не боятся, совсем близко покачиваются на волнах, словно танцуют, словно ведут свои утиный хоровод. Конь преодолевает плотность течения, как натянутое полотно, и тут, на натянутом полотне течения, играют белые лебеди, похожие на расцветшие на воде белые лилии, и теперь вы плывете между этих лебединых лилий, вскоре заплываете в протоку, затянутую панцирем роголистника, тут словно кладбище полузатонувших коряг и стволов, дух едкий, как от извести, бьет в глаза, квачем затыкает горло, тут нет ни уток, ни лебедей, ни рыба не играет, ни рак не цепляется за босую ногу, а только смрад мертвой пустыни; большая жаба сидит на скользком бревне, глаза у нее вытаращенные, неживые, и вдруг жаба не прыгает, а сваливается с бревна в вязкое болото, булькает камнем. Мертвая цапля лежит на черных ветках усохшего куста краснотала, а из клюва ее торчит уснувшая рыбина. То и дело на поверхности вскипают пузырьки воздуха, глухо лопаются, стреляя удушливым чадом. Глаза сами слипаются, словно веки тяжелеют от железных замков, голову сжимает обручем безнадежности, на груди лежит тяжесть, кажется, никогда уже не выбраться из этой мертвой водной пустыни, но Гнедко разбивает грудью преграды, его могучая спина покачивается под тобой, словно дубовая лодка-долбленка, только эта лодка живая, и уже словно меньше и меньше кругом болота, коряг, корневищ, воздух посвежел, на поверхности течения взблеснули чистые струи. Глаза твои открываются, крепкий обруч перестает сжимать голову, с груди спадает тяжесть; мгла вокруг рассасывается, сквозь нес просеиваются лучи, и вот уже первая чайка родилась из того солнечного луча — и исчезла, но скоро вынырнула вторая, третья! Скоро Гнедко уже лоснится от солнечного молока, уже его грива плывет в чистой голубой воде, стайка мелких рыбок вспархивает впереди над водою, вон покачиваются на волнах гордые чаши белых лилий, а чуть подальше за ними цветет на воде лебедь, словно большая живая лилия. Воздух пахнет цветами, которыми усыпан близкий берег, и ты вбираешь в себя принесенные ветерком запахи луга, исцеляющие твое сердце. Выйдя из реки на берег, Гнедко просто звенит сверкающей мокрой шерстью, и капли воды скатываются с него живой ртутью, чтобы померкнуть в песке, и ты гладишь коня дрожащей рукой, стараешься припасть губами к его большим губам и смеешься с болезненным всхлипыванием. Тянешь и тянешь руки к шее коня — обнять, но почему-то Гнедка не находишь, а руки касаются желтой луны, на которой неожиданно проступают глаза бабы Килины, и льется ее голос-ручеек, и в его журчании отражается Княжья гора, конечно же Княжья гора, которую баба Килина благодарит, что не возгордилась, что смилостивилась, что пришла травами, птицами и зверями своими, спасла ребенка от недуга, спасибо же тебе, Княжья гора, земной поклон тебе.

Никто из стариков без костыля вишневого или грушевого не обходится, иной помогает себе железной палкой, а ты для бабы Килины заменяешь и костыль сучковатый, и палку неломающуюся, берет тебя баба за руку — и айда по селу. Она — сельское радио на быстрых ногах, она — сельский телевизор с острыми, всевидящими глазами.

— Да никакое радио со мной не сравнится! Радио ночью не говорит, а мне дед Гордей не замкнет на ночь рот…

Вот сегодня бежишь, уцепившись за бабину руку, а так как баба нетороплива, цепами старых ног старательно молотит песок на тропинке, то бежишь ты все время будто на одном месте, гарцуешь, пляшешь.

— Идем на свадьбу, мир еще не видел такой свадьбы…

— Для чего вам на свадьбу, или вы девка?

— О, я не девка, ты не парубок, а идем!

Сколько уже бабой Килиной выхожено по свадьбам, да все вместе с тобой, потому что ты у нее за посох, а такой свадьбы мир и вправду не видел…

Хата стояла не у подножия Княжьей горы, а на взгорке, уже в лесу, и была покрыта серым цинком.