Родной очаг

Я поспешил в комнату — от прялки и духа не осталось. Чувствуя себя то ли обманутым, то ли осмеянным, я ошеломленно смотрел на родичей, всем своим растерянным видом прося: растолкуйте, объясните.

— Тодоська что-нибудь сказала?

— Нет, только забрала и домой пошла… Ты ведь не заплатил ей! Если б заплатил, проданного уже не взяла бы.

— Сама бесплатно дала, от денег отказалась.

— Что, ты сельских женщин не знаешь? Сегодня у нее в носу зудит, а завтра она чихает… Найдем тебе в Терновке если не прялку, то качалку, если не цибарку, так деревянное ведро, только с пустыми руками в Киев не поедешь…

С теткой Тодоськой мы встретились в тот же день, когда я вернулся из Винницы. В мягкое, как теплая вода, предвечерье шел с удочкой к Гнилопяти порыбачить, а тетка по обочине дороги навстречу, несла из магазина хлеб в сетке-авоське. Еще издали посветила мне голубым от загара лицом, однако на вид оставалась грустно степенной, как бы даже угрюмой в глубоких криничках глаз. Остановилась, и голос ее медово-струнно зазвенел, будто в груди ее или в горле загудели пчелы.

— Вы уж не сердитесь, что вас дома не застала…

— Разве на это сердятся?

— И прялку забрала…

— Для чего же вы прялку забрали?

— Не подумайте, что я скупердяйка.

— И не подумаю. Ведь бесплатно отдали…

— Бесплатно отдала и бесплатно забрала, так ведь? А только если б мне знака не было, то и не забрала бы.

— А какой же вам знак был, тетя?

— Мать приснилась. Будто сидит на лавочке, как, бывало, живая сидела, в темный платок закутана по самые брови и говорит: «На чем же прясть буду на этом своем черном свете, если ты мою прялку отдала?» Сказала — и растаяла туманом. Как проснулась я перед утром, так и глаз не закрыла, все мне материн голос в ушах. Зашла в кладовку, а такая пустота там, где прялка стояла… Гляди, думаю, для чего ж я свою мать так обидела, для чего прялку отдала, на чем она прясть на своем черном свете будет, горюшко… Подаренного назад не забирают, но выходит, отдала не свое, материно, так вот должна была забрать, уж вы не сердитесь.

— Да мне ли сердиться на вас!

— Как поставила прялку в кладовке, на другую ночь снова знак мне, снова сон снится. Уже мать без темного платка, сидит за прялкой. Может, что-нибудь и сказала бы, да сон пропал, вот я ничего и не услышала от нее… Зашла в кладовку — стоит прялка, и на душе моей так, будто мать где-то тут — или в хате, или в сенях.

Тетка Тодоська понесла магазинный хлеб домой, а я с поникшей головой направился к Гнилопяти.

С берега закинул удочку в воду, но мысли не о рыбе сновали. Мысли были о тетке Тодоське и ее прялке, которая будто и не нитки ткала из конопляной пряжи, а нити жизни, и, оказывается, тем нитям нет конца и по нынешний день…

Будет стоять в кладовке, покрываться пылью, оплетаться паутиной, — и все-таки память тетки Тодоськи будет ткать и ткать на этом нехитром станке вечную нить.

МИРОВАЯ

Федор Гнедаш гребнул правым веслом, направляя лодку к берегу, и примятая лепеха зашелестела под днищем, а водяные паучки побежали по встревоженной голубой поверхности; заиграли прозрачными крылышками стрекозы, и солнечные лучи заиграли изумрудно-масляными искрами на подвижных крылышках-ветрячках. Лодка ткнулась носом в желтый песок, и рыболов, взяв черпак, принялся вычерпывать и выливать за борт воду, пахнущую затхлым болотом и смолой, которой просмолена лодка.

— Добрый день… или уже добрый вечер! — поздоровался человек, спустившийся между густой дерезой и присыпанными пылью лопухами к воде. У него, лысого, были остроконечные усы молочно-воскового цвета, летящие над румяными, по-детски припухшими губами; красные его щеки могли показаться накрашенными, так ярко светились; пушистые брови желтели над выпуклыми, как пуговицы, глазами, что смотрели на мир открыто и радостно.

Разогнувшись и выпрямившись, рыбак сначала взглянул на солнце, что красным костром не так горело, как, казалось, дрожало в полинявшем от зноя небе, а потом уже обернулся на голос. И не ответил, а только смотрел, будто клал на фигуру, остановившуюся у лодки, два тяжелых камня.

— Ох и жарило сегодня! — сказал человек, словно и не раздосадованный тем, что ему ответили хмурым молчанием. — Все начисто привяло от такой жары, хоть бы не выгорело, иначе ни хлеба не соберешь, ни картошки.

Зелень на огородах, сбегавших по пригоркам к речке Гнилопяти, и вправду обессиленно обвисла, и листья на тальнике словно опустили зеленые, привядшие ушки…

Федор Гнедаш, отложив черпак, взял весло и уже намерился оттолкнуться от берега, как в глазах пришедшего вспыхнуло беспокойство, и они от этого стали еще выпуклее.

— Федор Иванович, погоди, разговор у меня к тебе!

Рыбак замер, и черноземного тона его лицо еще больше потемнело: то ли раздумывал, то ли колебался…

— Что хочешь сказать? — наконец отозвался, и в сухом голосе словно конская волосина бренькнула. — Слушаю, Данило…

— Да разве не о чем поговорить?

— Ну, говори, — буркнул Гнедаш и нетерпеливо повел рукой, в которой качнулось весло, просыпав низку капель на песок.

— Да какой тут разговор, коли ты на воде, а я на берегу?