Родной очаг

— Вот вы, отец, скажите, — Гнедаш играл желваками, их густой связью, и черноземного тона кожа на впалых щеках блестела от пота. — К шоферу автобуса никто с кулаками не пристает, когда тот на работе, в автобусе? Или к кассирше в сберегательной кассе? Или возьмите, к примеру, такое простое дело, как продавец в наших сельских промтоварах… за что ж тогда меня из лодки выбрасывать, в воде топить? Что, я не на работе?

— Оно, Федор, разве не покажется, что рыбы в Гнилопяти не мерено и что рыба в речке ничья? — попробовал растолковать старик, в то же время боясь и рассердить своим ответом. — Словно бы рыба ничья, а ты мешаешь.

— Эх, отец, так мы с вами и не договоримся, и не помиримся. Разойдемся… как вот те четыре кобылы, что гуляют наперегонки и одна другую не догонит…

— Уже и разозлился! Бывает, и так думают, человек по-разному думает. Давай еще выпьем по рюмашечке, чтоб не нагревалась и не выветривалась.

— Не пропадать же добру, — согласился Гнедаш, принимая полную рюмку. Выпил и, грызя огурец, сказал: — Рыба колхозная, вот. Украл — должен отвечать по закону, тронул меня пальцем — точно так же ответишь. Думаете, отец, как пьем с вами, так я докладной не напишу? Вызовут Славка в милицию, иначе как же за такое не вызвать?

Солнце, касаясь горизонта огненным литьем, словно бы увеличилось в размерах, словно от щедрот своих уделяло жары и на вечер, и на ночь. Лысина старика блестела, как тугой пузырь с салом, щеки уже не казались по-детски румяными и пухлыми, а, как бы покрывшись паутиной и посерев, будто пригасили свой внутренний свет.

— Не сладко Славку, — сказал старик. — Как не одна беда, так другая, только без беды не бывает.

— Потому что свинья всегда себе грязь найдет.

— Конечно, найдет…

И запечалился старик, будто его живую душу из тела вынули, а так как вынимали нелюди, то теперь там саднило и жгло… В выпуклых его глазах дрожали мелкой дрожью красные мурашки: отцветали последние лучи низкого солнца. Федор Гнедаш закурил и, пососав папиросу толстыми губами, спросил, чтобы только не молчать:

— А какая там еще приключка с ним приключилась?

— Все жена… Если б не учительница, а то, видите ли, она у него учительница. Взяла Татьяна трехлетнего ребенка — и айда к матери. Мол, ославил ее Славко на все село и перед учителями, и перед школьниками.

— Вправду бросила? — Гнедаш изогнул черные, до голубого блеска брови. — Из-за того случая на речке?

— Не знаешь Татьяны? Она с характером, от нее только и жди беды.

— О, Татьяна может, — раздумчиво сказал Гнедаш, и глухой голос его слегка оттаял от неожиданной доброй улыбки. — Татьяна такая, что матери-отцу выскажет всю правду, и черта не испугается, и перед богом не спасует. И как только они сошлись, чудно…

— Чудно, сатана попутал… Татьяна вчера схватила ребенка в охапку — и понеслась к матери, а я по привычке кинулся их мирить. Еще нассоритесь, говорю, жизнь долгая, а только чего ругаться, когда нет причины? Татьяна — в крик: «Как это нет причины, коли Славко едва человека не утопил?» Ну я и сказал, что это вовсе не Славко…

— А кто ж?

— Ну, чтоб Татьяну успокоить… соврал, конечно, что не Славко. Мол, народ такого наговорит, что и лопатой не соберешь.

— Так кто ж такой? — оторопело спросил Гнедаш. В сизых вечерних сумерках сухая, натянутая на острых скулах кожа мерцала, словно фосфоресцирующие светлячки.

— Сказал, что это мы с тобой сцепились на воде…

— Мы вдвоем?

— Ну…

Федор Гнедаш выпустил из груди смешок, что легко шелестнул, как трухлявая ветка по листве.

— Если б мы, отец, сцепились, то, очевидно, пришлось бы искупаться вам, а не мне!

— Конечно, конечно, но ведь это ж для Татьяны… для красного словца, лишь бы успокоилась.

— И поверила, и успокоилась?.. Ой, отец! Что-то вы крутитесь-вертитесь и берега не держитесь!

— Федор, само с языка сорвалось, я и не успел опомниться. Поверила или не поверила, а только уже не жужжала, как муха в спасовку… Может, и помирятся…

— Помирятся, говорите?

— Нужно ведь, чтоб помирились! Молодые — дурные, станут старше — поумнеют. Где ж это видано, чтоб семья распадалась! Тут, Федор, и ты как-нибудь помоги, не обойдется и без твоей помощи.

— Я в их домашние свары не встреваю, семейный их горшок не разбиваю.

— Разбивать не разбиваешь, это верно, но помоги, чтоб они склеили.

— Как? Мое дело — через дорогу вприсядку!

Смерклось, и в сумерках Данило оживился; его молочно-восковой спелости усы будто еще больше заострились и заблестели холодным табачно-снежным светом. С необыкновенной ловкостью рук, которые привыкли в этой жизни к любой работе, как рогатые черти к смоле, он откупорил вторую бутылку, протянул полную рюмку Гнедашу. И когда рыбак выпил, сам глотнул одним духом — так решительно и зло собака муху глотает.

— Почему же через дорогу вприсядку? — немного погодя возразил Данило, набив рот салом и хлебом, чтобы преждевременно не захмелеть. — Их семья — в твоих руках!

— Ну?!