Родной очаг

— Вот вам тюльки и селедки из Монастырища привез, — и он передал в потрескавшиеся хозяйкины руки промасленный пакет. — И кто мог такое сбрехать? Если б земля забрала, разве я селедку и тюльку привез бы?

— Конечно, конечно, — молвила Мария, а у самой дрожали губы.

От стола отозвался сын Матвей, что из ближнего города наведывался к матери на субботу и воскресенье. Уже выпил чарку-другую, и лицо посинело лепестками пионов, и глаза полыхали жарким светом.

— Иль вы, дядько Степан, не знаете, что вас готовы живым в могилу зарыть?

— Да я еще крепкий, при здоровье, сам еще не одного закопаю, — буркнул.

— Вы закопаете или не закопаете, а вас уже закопали, — засмеялся Матвей без сочувствия, язвительно. — Вот садитесь за стол, поговорим.

Выпили водки и захрустели огурцами, а так как Матвей не привык держать язык на привязи, то сразу же выпалил:

— Вы, дядько Степан, напрасно топчете дорожку к моей матери.

— Как это напрасно? — от неожиданности огурец застрял у него в горле. — Скажи яснее.

— Куда уж яснее! Напрасно — и квит!

— Мария, что я слышу? — вытянул испещренную бороздками шею к хозяйке, что заглядывала в сковородку на плите. — Или уши мои недослышат?

— Мы уже и помянули вас с матерью!

— Помянули?.. Мария! — напрасно обращался к хозяйке, которая словно оглохла, переворачивая на сковородке шипящее мясо с луком.

— Помянули душу вашу грешную, — криво усмехался Матвей. — Ну, то пилось за ваш упокой, теперь можем выпить и за здравие, чего там…

— Давай за здравие! — стукнул кулаком по столу Варченко.

— Так будьте здоровы! — и хекнул с густым вскриком Матвей. — А дорожку все-таки напрасно топчете, потому что я забираю мать в город, здоровье у нее не то, чтоб самой в хате хлопотать и за землей приглядывать. Усадьба ей уже не в радость. Внуки повырастали, так что будет сидеть сложа руки.

— Где ж это я сидела сложа руки? — донеслось от плиты. — Не приучена…

— Научитесь, дело нехитрое.

— А я думал… Может, сойдемся с Марией. — У Варченко лицо посерело, как талый снег. — А ты тут решил… и за мать, и за меня.

— Я не решал, я только помогал решать! Иль я чужой, чтоб не помочь?

— Почему раньше не брал из Терновки? Да потому, что мать, все, что имела с огорода или из хлева, — все тебе!

— Конечно, помогала, спасибо. В городе с базара не накупишься, детей и внуков без материнской помощи не прокормил бы, это правда.

— А как не та потяжка с земли, потому что Мария изработалась, так можно и забрать?

— А чего матери пропадать в пустой хате? Изработалась, а вы, дядько Степан, вижу, надумали пожалеть ее, как волк кобылу пожалел… Нет у нее силы еще и на вас работать, езжайте к своим детям, пусть они о вас заботятся, вот!

Мария переложила со сковороды готовое мясо в миску, поставила на стол.

— Где ж ты поместишь ее там в квартире? Три комнаты! И если б один, а то сын с семьей еще не отделился…

— Скоро отделится, дядько Степан, уже завод взял на очередь, а раз взял — жилье дадут… — И похвастался: — Даже машину купим, о!

— Тут продадите, — кивнул на хату, — а чтоб потом жалеть не довелось гнездо, назад не выкупите… В городе сельским трудно живется на старости… Что же я, Марию в свою хату не пустил бы?

— Пустили б, дядько Степан? По вашей милости должна на старости в чужой хате жить? — Матвей расселся на лавке, раскинув руки-жерди. — Видать, моей матери уже не до замужества с покойником.

— Сы-ы-ын… — умоляюще отозвалась Мария от посудника, где перетирала полотенцем посуду, чтобы не сидеть без дела.

Сизая пена зацвела в уголках уст Варченко:

— За наговор — и к суду, понял? Суд за такое не помилует! Что — живьем!..

Матвей булькал смехом, словно кипяток у него в груди кипел.

— Мама, слышите? Только что женихался — и уже на суд! Это того, который выпил за ваше здоровье? Э-э, уж лучше за упокой… Уходите из нашей хаты, дядько Степан. Раз люди вас похоронили, так и мы вместе с людьми. Зачем было выгребать наверх, ха-ха-ха!

Варченко, Дергая лошадиной своей головой, дрожащей рукой нащупал на лавке шляпу и уже с порога спросил:

— Мария, кто его против меня настроил?

Женщина, отвернувшись к посуднику, хоть бы слово, а Матвей кинул в спину:

— Сами, дядько, и настроили, кто ж еще.

И когда за гостем громыхнуло опрокинутое ведро, когда ворота словно выплюнули его на улицу, сын сказал:

— Мягкое у вас сердце, мама, вот и пустили в душу такого Люцифера, а не нужно его ни вам, ни мне… Видите, вся Терновка отреклась, живьем в гроб положила… А ему почему-то не лежится, а! Бегает, женихается…