Родной очаг

— Кто же виноват? Сам и виноват, — буркнул дед Гордей. — Вон птица не бросает своих птенцов, зверь не бросает своих зверят… Вон подсолнухи не чураются своего цвета, никакой цветок не губит свой бутон, душа в душу живут… Джус и не вор, и не охальник, и не жмот, и войну прошел…

— Другие — как? — это мать. — Давно поснимали медали, а надевают — только на праздник, а Джус, наверное, и ночью медалей не снимает, спит с ними. На трактор — с медалями, на машину — с медалями…

— Выставляется, — это дед. — Уже не медали при человеке, а человек при медалях…

— Пусть бы я траву ела, а не отказалась бы от своего ребенка, — это мать. — Пусть и голодный год стоял, пусть и пухли и умирали от голода, а чтоб вот так, как Джус… Отвез маленьких двух деток в город на вокзал, запихнул в какой-то поезд — и отправил в белый свет.

— Потерял разум, — это баба Килина. — Думал, что в белом свете спасутся от голода. Хотел добра, кто ж своим детям зла желает.

— Сохрани бог от такого добра! — это мать. — Где теперь дети? Те двое? Живы или нет? Даже у жены своей не спросил, ирод. Потом уже двух других нажили, когда трудности миновали.

— Вот эти дети не могут простить отцу потерю братьев своих, которых и в глаза не видели, — это дед Гордей. — Хлопцы славные, а злы на отца… Видали, строится Джус, для внуков строится. А что ему скажут внуки, как поумнеют? Захотят ли идти в дедово гнездо? Хатой новой хочет замолить грехи, да разве замолит? Говорят, Джус и на войне искал смерть, но не нашел.

— Легкой смерти искал, — это мать. — Пусть поживет, ведь жить ему — труднее, жизнь — кара ему… Вот и народ на толоку не сошелся. Искупал человек свою вину, но не искупил, никогда уже совесть не отмоет.

— Да мои ж руки, — это дед Гордей, — сами, кажется, побежали бы на толоку, вот только я их не пустил нынче, вот так.

Баба Килина отрезала тебе еще горбушку духмяного хлеба.

— Ешь, дитятко, святой хлеб.

— О, он хотел идти на толоку, — подкинул дед Гордей.

— Ты хотел идти на толоку? — удивилась мать.

— Дед не пустил, — сказала баба Килина.

Ты сидишь между ними, на острых сквозняках их разговора, глаза твои почему-то жгут едкие слезы, хочется плакать, но с чего плакать, когда такая вкусная и теплая горбушка в твоей руке, она пахнет не только сгоревшими березовыми дровами, но и вишневыми ветками, горбушка сама просится в рот или губы сами тянутся к горбушке, но ты не торопишься жевать, жуешь медленно, потому что так медленно едят хлеб и мать, и баба Килина, и дед Гордей, словно и не хлеб едят, а священнодействуют, причащаются к каким-то большим и непонятным таинствам, отсветы которых блестят на их лицах, и, кажется, твое лицо тоже сияет отсветом этих таинств, которые начинают открываться твоей душе…

Вечер, желтая луна склоняется над тобой, но почему же она склоняется так низко, что можно протянуть руку и пощупать? Это вовсе не луна, а баба Килина склоняется, но почему она вместо лица светит луной, и эта луна смотрит бабушкиными глазами и говорит бабушкиным голосом… Болезни, что вы напали на ребенка, вон из его сердца — вслед за солнцем идите, где бы мази рыжей бычьей взять на вас! Где бы это травы черной взять, чтобы и думка не думалась про желчь орлиную! Дитятко, болезни твои вынимаю из глазок и ушек, из носа и рта, из мозжечков и языка, из макушечки и шеи, из плечей и предплечий, из спины и хрящиков… из сердца и легких твоих… изо всех косточек твоих, из жил и сухожилий, из пальцев, кулаков и ногтей твоих вынимаю хворобу словом своим… Кланяюсь небу высокому над Княжьей горой! Небо высокое, пришли дятла белоспинного и скворца, курицу султанскую и горлицу кольчатую, гуску малую белолобую и цаплю египетскую, сову ястребиную и кукушку чубатую, пусть заберут у ребенка проклятья мрака и мрак сознания. Кланяюсь водам на Княжьей горе! Синие воды, пришлите дерихвоста, жаворонка, перепела. Кланяюсь вершинам подоблачным на Княжьей горе! Вершины подоблачные, придите зеленой мятой и болотным виноградом, барвинком крещатым и душицей-душинкой, иванковым зельем и купиною, бук-травой и калганом, заберите у ребенка безмолвие и верните речь, пусть речью снова станет здоровый и веселый! Придите, звери и зверушки, букашки и букашечки, придите те, что по земле ползают и землю роют, заберите у ребенка страх и немощь, а верните отвагу и силу… Небесам слава за ласку, земле за силу, воздуху слава за добро, потому что глядим на мир глазами солнца, дышим ветром, ибо дух наш есть воздух, ибо тело наше — земля… Баба Килина с лицом желтой луны наклоняется низко, заклинает и молится, просит и умоляет, кланяется земно, и болезнь легчает, теперь она такая — как паутинка, и ты — как паутинка, и твое сознание — как паутинка, что силой и властью Княжьей горы плывет и снуется в этом мире, и кажется, что это Княжья гора говорит голосом бабы Килины, возвращая здоровье, подточенное каким-то едким гореванием, непомерным для твоего сердца.