Родной простор. Демократическое движение. Воспоминания.

Мы пошли звонить с одной из наших девочек к автомату. Перед этим зашли к Нине Ивановне (матери Буковского). Она потрясена. Говорит: «Бедный мальчик, опять он в этих сырых стенах».

Выйдя от Нины Ивановны, звоним. Говорит девушка (моя духовная доченька). Подходит сторож. Она говорит: «Попросите Александра Исаевича. Скажите, что с ним хочет говорить Анатолий Эммануилович». (С Солженицыным я был немного знаком.) Долгая пауза. Наконец, подходит Солженицын. Девочка передает трубку мне.

Солженицын (любезно): «Здравствуйте, Анатолий Эммануилович».

Я: «Александр Исаевич, мне надо экстренно вас видеть».

Пауза. Затем недовольный голос: «Я знаю, о чем вы хотите говорить. Только нужно ли? Что ж это мы все пишем, пишем».

Я: «Вы не знаете, о чем я хочу с вами говорить. Но надо непременно».

По голосу Александр Исаевич, так же, как перед этим его свояк, видимо, понял, что я шутить не собираюсь.

«Есть ли у вас телефон в Москве?» (Он знал, что я живу за городом, в Ново-Кузьминках.)

Я: «Есть», — и дал ему телефон жены.

«Я вам позвоню».

Был уверен, что не позвонит. Сказал, чтобы отделаться. Нет, позвонил. Ни меня, ни жены в этот момент дома не было. Подошла соседка. Услышала в трубку: «Это говорит Солженицын». Бедная соседка при этих словах чуть не грохнулась в обморок.

«Передайте Анатолию Эммануиловичу, чтобы он позвонил мне по такому-то номеру».

Через два часа я позвонил. Это была Вербная суббота. Александр Исаевич сказал: «Можете ли быть сегодня у всенощной у Ильи Обыденного» (это популярная московская церковь, в которой он незадолго до этого крестил сына).

К шести часам иду к церкви.

Отчетливо помню, как ехал на метро. На станции «Кропоткинская» вышел. Когда шел по коридору, заметил впереди какую-то необыкновенную фигуру. Первая мысль: «лагерник». Сразу вспомнил старые лагерные типы. Высокий мужчина, плечистый, в какой-то кацавейке, напоминающей бушлат. Широкие шаги. И в манерах, в походке что-то неуловимо лагерное. Помню свою мысль: «Символично. Иду на встречу с Солженицыным и встречаю лагерника». И в этот момент замечаю, что это и есть Солженицын. Пытаюсь его догнать. Невозможно. Уж очень широкие у него шаги. Выходим из метро. Переходим через площадь. Он впереди, я позади, шагах в сорока от него. Обогнули площадь. С ходу он в телефонную будку. К кому-то звонит. Тут я его и догнал. Поравнялся с будкой. Жду, пока он кончит разговор. Выходит из будки. Здороваемся.

Я: «Ну, давайте походим вокруг бассейна».

Спускаемся. Ходим на том месте, где когда-то был Храм Христа Спасителя. А теперь бассейн. (Опять символизм — во всем символизм.)

Разговор начал я: «Знаете ли вы Владимира Буковского?»

Ответ: «Лично не знаком, но знаю».

Я: «Какого вы о нем мнения?»

«По-моему, очень достойный человек. Его заявление насчет людей, посаженных в психиатрические больницы, великолепно. Слышал по радио».

«Сейчас он в ужасном положении. Они давно его ненавидят и за ним охотятся. И его не выпустят. Надо его спасать. Выступите в его защиту».

Пауза.

«Когда вы ко мне звонили, я понял, о чем вы будете говорить. Но все-таки не думал, что вы мне предложите подписать петицию съезду партии. Ну, вот они бросили вашу петицию в мусорный ящик. Передали в комиссию. Сейчас наблюдается инфляция подписей. Вот летом я выступил в защиту Жореса Медведева. Его через две недели выпустили, а я заклеймил их на века (сказал он скромно). А когда мы подписываем петиции каждые две недели, на них перестают обращать внимание. И вообще петиция — это нечто коллективное. Вот вы заявляли о том, что вы социалист и принимаете революцию. С вами я уже не могу подписывать никаких петиций. Я человек индивидуального опыта. Вы же тоже человек индивидуального опыта (прибавил он любезно). То, что вы сделали индивидуально (ваша история Церкви) имеет ценность; то, что вы сделали коллективно (Инициативная группа, петиции), особой ценности не представляет. Если где-то пробоина, это вовсе не значит, что все мы должны бросаться ее затыкать. Каждый из нас делает свое дело, это и есть наш ответ».

«Скажите, пожалуйста, Александр Исаевич, если бы, когда судили Синявского и Даниэля, мы не подняли такой шум на весь мир, как вы думаете, кто был бы следующий?»

«Не знаю. Может быть, я».

«Да, это были бы вы. Вы же знаете, что тогда Шелепин потребовал 20 тысяч голов, чтобы покончить со свободомыслием. В этом списке вы, безусловно, были бы первым. Только широкая кампания в защиту Синявского и Даниэля заставила их отступить. Синявского и Даниэля мы не спасли, но дальнейших арестов не последовало. И Егорычев на XXIII съезде вынужден был забить отбой. Мы знаем ваши установки, и никто из нас не думал вас просить подписывать какие-либо петиции. Мы хотели вас просить (и мать Буковского и мы все) об одном: чтобы вы выступили в защиту Буковского. Неужели мы должны вас учить, как это сделать. Выступите! Надо спасать человека, который, безусловно, является самой крупной личностью среди нашей молодежи».

Он: «Видите ли, может быть, в свое время я выступлю, но сейчас не время». И опять те же рассуждения об инфляции подписей.