Родной ребенок. Такие разные братья

— Ты ударил меня? — удивленно пробормотал Тхарма Лингам. — Так я сниму с тебя эту форму! Ты будешь голым бегать по городу!

— Голым? — повторил Сету Пати. — Это идея!

С этими словами он рванул ширвани землевладельца, так что пуговицы брызнули во все стороны, и содрал с него одежду.

Никогда еще жители Ховры не видели ничего подобного. По улице шли четверо мужчин в одном нижнем белье. В уродливых обвисших фигурах с трудом можно было узнать недавний «цвет нации, ведущий народ к процветанию». Рядом с ними, небрежно помахивая дубинкой, окованной железом, шагал инспектор Сету Пати. Фотокорреспондент местной газеты не мог пропустить такой сенсационный материал. Он выбежал на дорогу и попытался сфотографировать клоунское шествие, но землевладелец предостерегающе рявкнул:

— Не вздумай снимать! Голову сниму!

— Голову снимешь? — с иронией повторил инспектор. — Эй, сделай побольше кадров!

— Да я тебя… — грозно начал землевладелец и жалобно вскрикнул, получив удар дубинкой пониже спины.

Глава вторая

Городок замер, пораженный случившимся. Слухи распространялись с быстротой, с которой не могли конкурировать даже специальные выпуски газет — а их расхватывали, как горячие пирожки. Редактор «Дейли Ховра» потирал руки и уже репетировал свою речь перед хозяином издания о необходимости прибавки жалованья всем сотрудникам — и в первую очередь, конечно же, ему самому.

Не было дома, в котором вся семья, включая глухую прабабушку и грудных детей, не собиралась бы вечером у свежего номера газеты, чтобы вдоволь полюбоваться отлично получившимися снимками господа Тхарма Лингам, Сатья Мурти, Налла Нингам и Френсис Амбарасан вышагивают строем в нижнем белье и под конвоем полицейских. На их лицах — схваченное фотографом и теперь очевидное каждому выражение страха и унижения, то самое, которое принимали лица всех, кто с ними сталкивался и кто любуется теперь позором людей, попиравших их ногами.

Неужели, неужели есть справедливость на земле? Неужели будут наказаны всемогущие хозяева Ховры, пройдут через следствие, суд, тюрьму, конфискацию награбленного имущества и прочие этапы чистилища, в которые угодил бы любой бедняк, натворивший и вдесятеро меньше?

Сколько отцов семейств забывали в эти вечера, полные сенсационных сообщений и ожидания справедливого возмездия, о том, что на рассвете придется вставать и идти в пышущие жаром цеха или на знойное поле, и подолгу ворочались в постели, размышляя о жизни, полной обид, лишений и лжи! Где-то там, вдалеке, чуть забрезжила надежда на какие-то перемены, на то, что их дети получат в наследство мир, в котором будет чуть-чуть больше правды, чем выпало увидеть им, безропотным муравьям, тащившим свою соломинку в костер чужого благополучия.

Будет суд, Тхарма Лингам угодил-таки под следствие, а с ним стая его верных подручных — об этом шептались повсюду, не смея выразиться открыто. Радоваться никто не торопился разве что несколько отчаянных юнцов-недоучек, у которых не было еще печального знания жизни, устроили нечто вроде карнавального шествия на главной площади, размахивая свежими газетами.

Будет суд, и двенадцать тщательно отобранных присяжных скажут, виновен ли господин Тхарма перед народом и государством или совесть его чиста, как воды Ганга.

Из газет жители Ховры знали, что присяжные приедут из Калькутты, потому что местным присяжным адвокаты обвиняемых давали решительный отвод, утверждая, что полиция успела настроить всю округу против несчастных подсудимых — как будто кого-нибудь в этих местах нужно было специально настраивать против них, сумевших сделать весь городок своей вотчиной.

Также стало известно, что в тюрьме они не пробыли и суток — уже утром следующего дня на столе у окружного прокурора лежало разрешение его калькуттского начальства отпустить их под залог, ну а за деньгами в этих семьях дело не стало. Завтракали господа уже дома, в окружении любящей родни и преданных советников.

Время шло, день суда приближался. Каждому в Ховре казалось, что случится что-то, касающееся и его лично, способное изменить мир и для него. В то утро, когда на площадь городского Дворца правосудия стали съезжаться автомобили с калькуттскими номерами, напряжение достигло наивысшей точки. Сколько в эти томительные часы было разбито посуды и выметено глиняных черепков в жалких лачугах окраин, сколько неожиданных затрещин за вполне обычное баловство получила недоумевающая детвора, сколько лишних бири было выкурено на рабочих местах, у станков, стоило лишь отвернуться особенно рассеянному сегодня начальству!

Люди не толпились на улицах, не стояли в оцепенении под окнами суда, и на первый взгляд все было тихо и совершенно обычно. Но все чувствовали, а многие и понимали, что в эти минуты решается судьба города.