Родной ребенок. Такие разные братья

Тем временем беглецы спустились к воде. Там, привязанная веревкой к иве, колыхалась лодка. Прежде Арджун разорвал бы веревку одним рывком, сейчас с трудом распутывал сложный узел. Непослушные пальцы скользили, инспектор вцепился в веревку зубами, разгрызая ее жесткие волокна.

— Арджун! — вскрикнула жена таким голосом, что он сразу все понял.

На краю леса появились преследователи. Один из них не спеша размахнулся и метнул копье. Бросок был точен. Острие воткнулось в спину и застряло между ребер. Казалось, человек не способен жить с такими ранами, но у Арджуна хватило сил вытащить копье и разрубить узел. Войти в лодку он уже не смог. Оттолкнув ее подальше, раненый стал отступать, держа перед собой копье.

— Эй, куда ты собрался? — издевательски крикнул Тхарма Лингам, отвлекая его внимание. — Твое кладбище здесь!

За спиной инспектора вынырнул один из слуг и с криком вонзил нож в истекающего кровью человека. Подбежавшие убийцы подхватили добычу, потащили на берег. Полицейский еще пытался сопротивляться, но землевладелец легко выбил копье, поднял его и нанес первый удар в уже бесчувственное тело.

— Арджун! — закричала несчастная женщина. Крик пронесся над водой, плачущими голосами ей ответили чайки. Река подхватила лодку и понесла прочь от убийц, терзающих свою жертву.

Глава шестая

Белоснежная роскошь весеннего сада,
Бесконечная нежность прощального взгляда,
Прикосновенье любимой руки,
Как вы теперь от меня далеки…

Женщина пела негромко, будто и не думая о песне — так, машинально, чтобы легче скользила в суровом полотне игла, чтобы проворней шевелились пальцы и быстрее текло время. Рубашка уже почти готова, а пуговицы можно пришить и завтра — заказчику некуда торопиться.

Нирмала поднялась и с наслаждением потянулась, распрямляя усталую спину. На сегодня ее труды закончены, осталось только совершить невеселый ритуал ужина и отхода ко сну. Ни есть, ни спать не хотелось, но она давно уже привыкла к однообразной повторяемости дней и беспрекословно подчинилась ей. Что тут станешь делать, когда столько лет живешь одна в крошечном домике у реки — без семьи, без родни и почти что без знакомых.

Конечно, не всегда ее жизнь была такой неторопливой и размеренной. Она выросла в большой семье и надеялась когда-нибудь тоже стать хозяйкой дома, в котором звучит множество голосов, особенно детских. Казалось, все к этому и идет: красивая и здоровая, привыкшая к любой работе девушка не осталась без внимания женихов. Родители рано сговорили ее за сына соседа, через несколько лет они поженились и зажили тихой и обычной крестьянской жизнью, вполне счастливые и довольные друг другом. Через год у Нирмалы уже был сын, а через два она осталась одна — и без сына, и без мужа. Полдеревни унесла с собой не знающая жалости волна чумы, оставив живых терпеть вечную муку — оплакивать детей, матерей, мужей, без которых не было счастья.

Не в силах ужиться под одной крышей с воспоминаниями, Нирмала ушла из деревни, отдав дом брату мужа. Помыкавшись, перевидав немало на вдовьей дороге, она, наконец, нашла себе угол при фабричном складе у самого Калькуттского шоссе. Когда случалась нужда на фабрике, выдавала кирки, топоры, лопаты, отматывала метры блестящей проволоки, ведь кроме этого, да еще нескольких бочек с бензином на ее складе ничего и не было. Беспокоили ее не часто, и почти все время Нирмала проводила у себя в домике, где только в двух окнах были настоящие стекла, а остальные она тщательно заделала плетеными циновками.

Она брала заказы на шитье простеньких рубах — больше для времяпрепровождения, чем для заработка, — шила не торопясь, под заунывные песни и ни о чем уже не мечтала. Время от времени у нее находились поклонники среди фабричных рабочих, но, крепкая и еще совсем не старая женщина, она оставила всякие мысли о новом замужестве, свято веря в то, что только одному человеку было предначертано свыше стать ее мужем.

Этот вечер ничем не отличался от других. Нирмала положила в миску овощи и спустилась к реке, чтобы помыть их.

Пока на землю не опустилась темнота, переменчивые краски неба отражались в зеркале воды, точно кто-то щедрой кистью неторопливо выводил на нем поражающий богатством красок диковинный узор. В воздухе, замирая, еще носились вечерние звуки, а на западе уже догорал легкий, дышащий свежестью и прохладой закат. Лениво плыл звон колокольцев в храме за холмом, да издали доносился басовитый фабричный гудок.

Еще немного — и наступит полная тишина, лишь изредка прерываемая ленивым тявканьем собак да протяжными возгласами чаукидаров-сторожей: «Слуша-а-ай!»