Родные гнёзда

Пожав руки знакомым и приложившись к дамским ручкам, я по окончании службы сажусь на коня у церковной ограды и выезжаю из села. Сейчас же за ракитами кладбища начиналось поле. Распаханная степь лежала широко и безлюдно. Стены ржи на ней прерывались клиньями цветущей гречихи, белой и густой, как сметана, над ней стоял сладкий медовый жар, в котором сотнями тысяч гудели пчёлы. С высоты седла видны были кое-где в этом молочном пару небольшие ложки с дубовыми кустами. Только вёрст через пять прекратилось поле, и меня обступила раскинувшаяся кругом настоящая зелёная степь с высокой травой, далёкими курганами в дымке марева и коршунами, плававшими в неподвижном воздухе.

Эта степь на меня производила всегда необыкновенное и незабываемое впечатление. Я любил ехать по ней узкой, заросшей травой дорогой, вдали от всего живого. Обаяние беспредельной родной равнины, с её наружным однообразием, со всей простотой её обстановки, с её несокрушимой мощью, со всеми её горестями и радостями овладевали мною неудержимо, до слёз…

Чувство родины, чувство России охватывало и пронизывало насквозь душу. Нигде потом на чужбине никакая красота природы не вызывала больше во мне ничего подобного. В безлюдье степи, в шуме ветра, в бледной синеве неба стояла перед моими глазами вся Русь.

Потомок длинного ряда людей, прочно сидевших на этой земле веками, я понимал вокруг себя каждую подробность, каждый оттенок жизни. Знал, откуда и зачем всё это, что там, за этой синей далью, что здесь, в этой пустой для чужого, но полной жизни для меня степи.

Лошадёнка встречного мужика, лохматая и пузатая «мышь», имела знакомую и понятную «физиономию». Её веревочная сбруя, её соломенное брюхо, — всё было своим, родным и привычным. Родной казалась и телега с окаменевшей грязью на спицах, родным и знакомым был и сидевший на ней русый мужичок в одной рубашке. Для него я тоже был свой и привычный, как для его отцов были «спокон веков» своими мои деды и прадеды.

Для мысли деревенского барчука не оставалось в окружавшей среде ничего неуяснённого и недосказанного. Тепло и нежно отражался в душе невесёлый для других, родной для меня пейзаж. Он жил и укоренился в ней давно, прежде, чем детская мысль стала понимать и разбираться в том, что было кругом.

Глухая степная равнина прервалась глубоким травянистым оврагом, совершенно скрытым от глаз издали, и до краёв заросшим дубовым лесом. В глубине его виднелась зеленевшая мохом крыша куреня Моисеича.

Голубой дымок дрожащим стеблем слегка тянулся из трубы и таял в воздухе. Тесная лесная тропинка спускалась к пасеке. Среди дубовых кустов и деревьев яркие лесные цветы пестрили сочную траву, под кустами качались голубые колокольчики. Новый плетень окружал пасеку, на калитке его был нарисован охрой раскольничий семиконечный крест.

Среди ровной зелёной лужайки, полной тени и солнечных бликов, тесно стояли дубы и лесные груши. Около сотни ульев, с черневшими от пчёл летками, стояли врассыпную, покачнувшись в разные стороны. В самой середине пасеки, под корнем старого дуба, чернела холодная дыра родника. Запах мёда и воска стоял в тёплом воздухе, как что-то осязаемое. Воздух был наполнен несмолкаемым жужжанием пчёл.

Стоявшего у куреня Моисеича, одетого по случаю праздника в белые холстяные порты и такую же рубаху без пояса, с седой бородой и шапкой таких же волос можно было принять за жреца Перуна или колдуна из оперы.

— Здравствуй, барчук! — приветливо встретил он меня, — с праздничком тебя. Нонче, благодаря Бога, не оставил нас грешных… и люди с медком будут, и Господь со свечкой — воску и мёду вдоволь. Велико ли дело, Троица на поре!

Я слез с коня, привязал его к груше и сел в тени. Старик вынес мне из куреня на огромном свежем лопухе только что вырезанный тяжёлый сот, залитый жёлтым душистым мёдом.

— Вишь, сот-то какой? — похвалил он свой мёд, — чистота-то какая! Слеза Божия… Да тебе, может, к нему огурчиков нарезать?

— Неси, дед, огурчиков… а хлеба у тебя не найдётся?

— Вот на, али я татарин некрещёный, что без хлеба жить буду, — обиделся старик, — без хлебушка никакая тварь не живёт, не токмо человек.

Через несколько минут он вернулся с чашкой огурцов и куском свежего хлеба, за который я принялся. Старик тоже разрезал огурец, посолил и, перекрестившись три раза на тёмную икону, висевшую на старой груше, стал медленно жевать.

— Что это за икона у тебя, Моисеич? — спросил я, желая вызвать его на разговор о старине, о которой любил его слушать.