Родные гнёзда

— Пчелиных пастырей икона, преподобных угодников Зосимы и Савватия, — с внушительной важностью отвечал старик. — Без этой иконы пасеку хоть не заводи. Флор и Лавр, те лошадей пастыри, Власий преподобный — скоту, а Зосима и Савватий — пчеле… Потому что они из заморской земли в нашу сторону пчелу вывезли. У нас, видишь, наперво, пчелы совсем не было, и какой такой мёд есть на свете, народ наш допреж того не знал. Ну, а Господь повелел угодникам своим Зосиме и Савватию из бусурманской земли в нашу рас-сейскую её вывезти. И шли они по звёздам дённо и нощно, и тех стран люди всё дивились, что идут старцы, а за ними пчела гулом идёт, ровно за маткой… А Божьи угодники до чего додумались-то: сотворили себе посохи, а в них гнёзда долблёные, а в гнезде матки были сокрыты — царицы пчелиные. Так-то, а ты как думаешь? Покойный дед был у меня, тот эти порядки все знал не по-нынешнему. Бывало, на всех ульях Зосиму и Савватия мелом писал, с того и рои в старину роились не по нашему!

Попав на свою любимую тему о старине, Моисеич без моего понукания стал вспоминать прежнюю жизнь и пенять на современную, которую очень не одобрял, в особенности после того, как его сын, побывавший на шахтах в Таганроге, явился домой скандальным, спившимся мужичонкою. Он отравлял пьянством и безобразиями всё существование старика, который из-за этого бросил дом и поселился на пасеке.

— Вот нынче, слава Богу, — продолжал он после небольшого молчания, — а то предыдущие годы совсем мёду не было. Леса порубили, степь распахали, откуда пчёлке брать? Прежде весна придёт — ковер писаный, а ноне пахота да бурьян… Греча-то, поди, когда зацветёт, дожидайся её. Обездолили совсем народушко… ни мёду, ни воска, ни гриба, ни ягод теперь не стало. А в лесу, бывало: бабе — шуба, детям — орехи, мужику — сруб, а нынче лыка и того содрать негде… ни оглоблю срезать. Господа поплошали, а купец, он все леса и рощи порешил. Всё купи, а на что купишь? Нет, тесно стало нашему брату, барчук, не приведи бог. Ведь и рек не стало, посохли без лесу, зверь перевёлся, птица дикая перевелась. Вот хоть бы на нашей Кшени, помоложе я был, порядки другие стояли — лесов не трогали, и бог ты мой, сколько всякой рыбы водилось… Щуки, бывало, как борова полощутся, фунтов по двадцать, а линей так руками ловили. И вода вровень с берегами стояла, не то нынче. Вечером пройдёшь по плёсу с бреднем — ушат и полон. Круглые Петровки народ рыбу ел. А зверья сколько было!.. Дед-покойник рассказывал, что по Рати сплошной лес стоял, туда и люди ходить боялись. Выйдешь, говорит, на зорьке, послушаешь на ту сторону, аж жутко делается от рыку и воя звериного. На волков уж и не охотились, ростили, можно сказать, как домашнюю скотину. Разыщут мальчишки волчье гнездо, подрежут волчатам поджилки на ногах, да и дожидаются, когда шкура хорошая станет. По Кшени и Тускари, дед говорил, дикие лошади водились, маленькие головчатые и цвета, как мыши… И как мужику худо стало, что и говорить неохота. Беднота, теснота, строгости кругом пошли, запрет. В старину выехал в степь, коси куда глянешь, паши, где понравится. Один-то пашешь, аж жуть берёт: души нет живой кругом. Земли-то тогда сытые были, хлеб поднимается — сила, копну на воз не уложишь, хлеба, вишь, в поле зимовали тогда, весной свозили… И снега были глубокие, а теперь что? В Богатом Верху груши по лесу стояли обхвата в три; обсыпет их к осени, листа не видно. Бывало, взлезешь на макушку, тряхнёшь, так сразу осмины три насыпешь, да всё жёлтая, ядрёная… Теперь и не знаешь, какая такая груша на свете есть, ежели к вам в экономию не сходишь. Видно, к света окончанию, барчук, дело пошло. Как в книгах сказано-то? Должно быть, прописано, когда, чему быть?

— В книгах, Моисеич, конца не видно, а жить становится трудновато, это верно, да ещё смотри, как бы хуже не стало.

— Должно, что так… Божье хотенье, — вздохнул старик. В это время издали донёсся стук колес, скрип телеги и пьяный голос, что-то кричавший. Старик, виновато взглянул на меня, поднялся. Я понял, что к нему едет из села сын «праздновать Троицу», т.е. пьянствовать на пасеке, чего Моисеич очень не любил. Не желая видеть пьяницу и смущать старика, которого мне было жалко, я стал прощаться, он понял и не удерживал.

— Ну, будь здоров, барчук! Спасибо за подарочек и что старика не забываешь.

Я пожал заскорузлую негнувшуюся руку Моисеича и сел на коня. Выезжая из оврага, оглянулся назад. Старик продолжал стоять молча у калитки, задумчиво и грустно опустив седую голову и тяжело опираясь обеими руками на пастуший посох. Больше мне с ним встретиться не пришлось — это была моя последняя Троица на родине.

Престольный праздник

Кто считает Пасху самым большим праздником русской деревни, тот глубоко ошибается. Главным праздником в году у крестьян был всегда храмовой праздник, в котором каждый мужик видел торжественный день своего деревенского покровителя.