Родовая земля

С бревенчатой стены, с боку, невозмутимо, но погасше, печально с лубочной выцветшей картинки смотрел на Григория Васильевича и сельчан император Николай Второй, и только этот взгляд старик приметил из доброй сотни других — живых, язвительно и победно устремлённых на него. Мельком, но как-то освежающе и желанно вспомнился старику Охотникову тонковатый, скромный, скованно идущий молодой человек, цесаревич, будущий император Николай Александрович, прибывший в Иркутск на пароходе с Байкала летом 91-го года; он возвращался из кругосветного путешествия в Петербург. Григорий Васильевич среди восхищённой пёстрой толпы горожан встречал цесаревича возле каменной триумфальной арки напротив острова Любви, размахивал картузом и отчего-то задыхался, выкрикивая приветствия, ура. Лобастый, строгий, но обморочно бледный городской голова Сукачёв с подрагивающими руками поднёс цесаревичу серебряное блюдо с хлебом-солью; а цесаревич растерянно и ласково улыбался. Звенели колокола Богоявленского и других соборов, люди кричали, плакали, молились, крестясь, кланялись. Цесаревич с облаченным в торжественные одежды грузным архиепископом Вениамином и духовенством вышел из арки, чуть принаклонился народу, и в какой-то момент Охотников встретился взглядом с цесаревичем. Ослабли коленки у Григория Васильевича, а дыхание так перехватило, что затуманилось в голове. Не помнит, как выбрался из толпы, слепо нашаривая дорогу руками и ногами, обессиленно привалился к жёсткой коре старого тополя, шептал пересохшими губами:

— Ангел Божий. Ангел… Господи, спаси и сохрани…

Всю жизнь любовно и трепетно вспоминал Григорий Васильевич глаза будущего императора, а что именно в них увидел и какие они были, не мог объяснить ни себе, ни людям. Только настойчиво и уверенно утверждал:

— Свет в евоных глазах стоял такой — даже вроде ослеп я на минутку-другую. Прошёл мимо меня цесаревич со свитой, а я уж ничё не вижу — ни людей, ни реки, ни деревьев, ни неба даже. Всё стало для меня светом. Вот оно как!

И то давнее состояние чудесного восторга вдруг светом нахлынуло в душу опозоренного и оскорблённого Григория Васильевича. Он пристально посмотрел в глаза императора с картинки и, как маленький, отчаянно ища защиты и утешения у взрослого, у родителя, мысленно обратился к Николаю: «Ваше амператорское величество, вспомоществуйте, оградите, образумьте… Чиво же с людями творится? Взбесились? Сатана возвластвовал?» Но искорка стыда кольнула гордое сердце Григория Васильевича, и он прямо и твёрдо посмотрел на людей, а они шумели, кричали, словно бы ополоумели. Друг другу говорили, что Петра Алёхина надо в старосты, что довольно мыкаться с Охотниковыми.

Старик Горбач тихонько сказал:

— Чё уж, люди: Охотника оставить надо.

— Слышал, Петро сказал — и убивцы оне? — зашипел чахлый Лука Драничников.

— Вы на хрена сюды Тросточку приплели? — обозлился Горбач. — Чё, всякое лыко в строку? Уж забивать, так до смерти? У-у, иудин народ! Погань!

Гвалт поднялся невообразимый. Пот лоснился на красных возбуждённых лицах. Густел у потолка махорочный и папиросный мышасто-седой дым, кутал горячие головы, ел расширившиеся зрачки. Каждый говорил — кричал, шептал, хрипел — о своём, наболенном, не хотел слушать других.

Григорий Васильевич медленно поднялся со стула. Ни один мускул не вздрогнул на его лице, но глубоко сидящие, угрюмые от природы глаза — как два уголька тлели: чуть подуй ветер — вскипит огонь, жаром обдаст всех, пощады не жди; и сам полыхнёт, и сгорит. Замолчали люди, каверзно насторожились, вороватыми насмешливыми взглядами посматривали на старосту; его сразили, но он не сдался.

— Не ведаете, люди добрые, чиво творите, — хрипло, но тонко пропел, как с клироса, Григорий Васильевич. Обморочно качнулся к стене, назад. Удержался на ногах. — Дрянно стали жить — так виноватых отыскали? Злобу да досаду срываете? А Господь всё видит! — поднял высоко над усыхающей жалкой головой руку с торчащим суковатым пальцем.

— Будя проповедовать — не в церкви, поди, да и ты, Василич, в попы не гож по грехам своим, — выкрикнул Пётр Алёхин, насмешливо озираясь в поисках поддержки.

— Взашей энтих Охотников! Попили нашу кровушку. Голосуем за Пе́тра! — поддержал морщинистый, прокуренный мужичок Половников Савелий. Он недавно рассчитался с Михаилом Григорьевичем за многолетние долги и на удивление всех осмелел так, что теперь и не признать было его: весь распетушился в своём ветхом, на собачьем свалявшемся меху полушубке, слабой грудью давит вперёд, слюной брызжет.

Долго шумели, два мужика даже подрались, по-бабьи поцарапав друг другу лбы и носы. Потом, уже заполночь, погожцы проголосовали, — и с небольшим перевесом выбрали старостой Петра Алёхина.

62