Родовая земля

Заведовала этим большим хозяйством настоятельница матушка Исидора. Но она была уже старой, болезненной, подслеповатой. Её многие побаивались за прямолинейный и твёрдый, как кремень, норов. Могла в лицо выпалить человеку такое, что у того долговременно содрогалось внутри, или, как выражались, человека «корёжило». Могла сгоряча и ударить ту сестру, которая стала сбиваться — по мнению матушки — с правильных, определённых монастырским уставом путей. Бывало, монахини и послушницы боялись попадаться на глаза матушки, прятались в зимовьях до поры до времени, пока не остынет её гнев. Однако ещё никто не покинул монастыря самостоятельно и не пожаловался отцу благочинному или же самому архиерею. Матушку Исидору, несмотря ни на что, очень уважали и даже почитали.

— Зрю: блуд, сатанинская патока в глазах так и бродит, отступница ты изгилённая! — порой возвещала неумолимая настоятельница, въедливо посмотрев в лицо своей подопечной. И час-два, а то и дольше ругалась эта маленькая, согнутая, внешне немощная старушка с молодыми пылающими глазами.

— Что вы, матушка!.. Как вы можете так?.. Вот вам крест — чиста, неповинна я, — пыталась защититься уличаемая, но матушка Исидора прерывала её постуком своей толстой берёзовой клюки. Остывала, сникала и неизменно советовала:

— Молись, беспутая, молись! Дённо и нощно замаливай свой великий грех. И помни слова Апостола Иакова: Господь гордым противится, смиренным же даёт благодать. А теперь прочь с моих глаза, супротивница!

Единственный человек в монастыре, которого ни разу не поругала матушка Исидора, была инокиня Мария, в миру Феодора Охотникова. Мало того — она питала к ней нежные материнские чувства и нередко говорила, обращаясь к сёстрам:

— Смотрите, негодницы, на сестру Марию — вот как следует печься о милости Господней, вот как идут путями Христовыми, вот как нужно служить Богу и людям.

Но все и без матушки Исидоры знали, сколь истово молится сестра Мария, как она может утешать страждущих, как способна пожертвовать последним нуждающемуся, какая она бессребреница, какая труженица и рукодельница. Слова непокорливого никто от неё, кажется, никогда не слышал. Многие шли к ней за утешением и подмогой, и добрая слава о сестре Марии шла по иркутской округе и катилась дальше. А матушка Исидора дряхлела и неумолимо слепла, и уже не один год просила сестру Марию:

— Мне уж вскорости помирать: такая я, сама видишь, квёлая, старая развалина. Еле-еле ноги влачу. Кому передать обитель? Тебе, тебе, сестра Мария! Ты — хозяйственница, ты — лаской и кротостью своей можешь повести за собой шатких в вере, ты — сама крепка в вере Христовой как никто другой, повстречавшийся на моём долгом-долгом веку. Ныне одной властностью да силой уже не поведёшь людей к духовной жизни… Э-э, сестрица, ты, верно, думаешь, что я не осознаю́ своего греха — груба и нетерпелива, порой поступаю не по-христиански с сёстрами? Ещё как разумею всё! Знаю, некоторые злословят в мой адрес, называют Иудушкой Головлёвым: мол, говорю одно, а делаю другое. Думают, что душа у меня фарисейская. Чего покраснела? Знаешь-знаешь, слышала, поди, не раз злоязычие в мой адрес! А я зело сильно, сестра, переживаю. — Она неприятно усмехалась сморщенным личиком, покачивала плотно повязанной маленькой головкой. — Замаливаю грехи свои всечасно, да всё одно не могу перебороть и обуздать свой вредный характер: чуть что — в кулаки, в драку, как мужик какой, перебравший в кабаке, — кашляюще смеялась она. Обрывисто замолкала, щурилась: — Тяжёлая, знаешь ли, жизнь у меня была, привыкла ратовать. Видать, несмиренная я. — И старуха досадливо сжимала губы так, что окологубье и подбородок землисто бледнели. Потерянно молчала, уставив тусклый, но волевой взгляд в одну точку или на иконостас с зажжённой лампадкой. Сестра Мария покорно стояла перед настоятельницей.

— Осуждаешь, сестрица? — иногда спрашивала игуменья, как бы с трудом разжимая губы и приподнимая дряблые желтоватые веки.

Сестра Мария молча качала головой, но было не совсем понятно — да или нет? Игуменья не добивалась внятного ответа, какое-то время сидела молча, устремив взгляд на икону и шёпотом молясь. Но однажды игуменья сказала сестре Марии: