Родовая земля

— Ишь ты! — сердито и глухо сказал Михаил Григорьевич, сам ясно не разумея, на кого и за что гневался. — Значится, страхов нагнала старая ведьмовка? Голодом стращат? Дура! Глаза разула бы — Россия-то на подъёме, народ помаленьку богатет. Правда, вот энта трижды растреклятая война не вовремя вспыхнула… Хочется размаха! Родненькие мои, присмотритесь, чиво в Сибири да окрест творится! Крестьянские хозяйства с косилками, сеялками да жнейками. Почитай все знакомые мне мужики — многолемешные. А что творится в наших дворах и на поскотинах? Редко ведь нонче встретишь хозяйство, где меньше десяти да пятнадцати крупных животин. По пятку, а то и боле лошадок. Да когда в России да в Сибири такое бывало?! Крестьянин — наш сибирский-то валенок! — запросто, слышьте, общается с банками, торговыми конторами да всяким интендантством. Смело берёт ссуды и оборачиват капиталищи с лихвой. И таким макаром ведут хозяйство не только кулаки… тьфу, какое гнусное словцо придумали: так и вижу в нём фигу!.. Так вот, робя, денежки оборачиват чуть не кажный второй мужик. Ну, ответьте же: бывало ли такое на Руси великой?! Маслом сливочным Сибирь завалила весь белый свет. Сказывают, мол, аглицкая королева без нашенского маслица и дня не может прожить. А твоя нищенка каркат: жрать будут люди друг дружку? Ха! Чую, не видит она жизни, не понимат своими куриными мозгами, куды народ направил свои стопы. Сказывают, что император на вид простоватый мужик, а дело, гляжу, крепко знат. Эх, вот только зачем же он ввязался в войну. Сперва силёнок надобедь поднакопить, с духом собраться, а опосле уж немножко повоевали бы. Да что я несу?! Не нужна нам война! Не нужна! На японской я понюхал гниющие трупы, посмотрел на ручьи кровавые, послушал стоны умирающих, чуял пробирающий до костей страх. Не на-а-а-а-до! — вдруг крикнул Михаил Григорьевич.

— Да ты угомонись, Михайла… чиво уж… — наконец, пятернёй запахнул волосы назад Фёдор, участливо потрепал брата за плечо. Разлил по стаканам самогонку. Выпили. Михаил Григорьевич не закусывал, морщился с закрытыми глазами. — О другом ить голоде нищенка калякала — о духовном. Правильно, Ульянка?

— Ну, такого дела, братишка, я и вовсе не разумею: молись чаще, живи с оглядкой на Бога, людей да мир — вот тебе и спасение души, вот тебе и чистая совесть, вот тебе и пример для молодёжи. А других духовностев я не разумею — покорнейше простите! Не проходил я, вишь ли, всяких-разных муниверситетов… али как их тама кличут? Отец у нас, братка, малограмотный, простой мужик, мы — только и всего читать мало-мало обучились, но жизнь понимам. Зрим далёко и глубо́ко — за это всегда и уважали нас люди. — Но Михаил Григорьевич вспомнил сход, на котором отца не переизбрали старостой — кашлянул в кулак. Тише сказал: — Про грамотных, Федя, ты мне особо не рассказывай — петлялы они по жизни, ниспровергатели порядков. А ведь энти самые порядки, к слову, и способствуют им учиться да кормиться. — Снова нахлынули воспоминания — проклятая им дочь вспомнилась, её новый муж. Вспомнилось, как отбирал новорожденного Ванюшку. Скололось в груди, печально выдохнул: — Оглоеды проклятые… Наливай, ли чё ли! Давайте-ка, мои пригожие, выпьем за матушку Россию. Храни её, родную, Господь.

Выпили, помолчали. Ульяна вышла на крыльцо, слышно было, как она крепкими матами кричала на пьяных мужиков, разгоняя их по домам.

Утром Михаил Григорьевич уехал от родственников с тяжёлыми чувствами, думал, погоняя Игривку и мусоля во рту погасшую самокрутку: «Напугала моих родичей юродивая. Неужто Россию сызнова встряхнёт и вывернет на изнанку, как в пятом годе? Не приведи Господь, не приведи». И он перекрестился на восход солнца. Но солнце ещё не взошло, лишь тускло подрагивало над широкой приангарской равниной жидковатое, с прожилками тельце зорьки. Воздух был обильно напитан морозом. Далёкие тёмные леса прикрыты лиловыми рогожами мги. Полозья кошёвки звенели. Копыта резвой Игривки кололи наледи, высекали искорки из камней. Тракт вдаль просматривался слабо, как бы ничего не обещая впереди. «Как тама Василий? — тянулись мысли Охотникова. — Слава Богу, выжил, а ведь швырнуло его в преисподнюю. Крепок, однако, наш охотниковский корень». Но снова припомнилась Елена — едким дымом досады обдало отцовское сердце. Прикурил загасшую самокрутку. Отталкивал от себя память о дочери мыслями о внуке, который подрастал без матери. Прятал бороду и нос в овчинный ворот тулупа, но брови и веки живо придымлялись инеем, глаза невольно слезились. Гнал Игривку — кошёвку опасно подбрасывало на кочках. Умная, чуткая кобыла самостоятельно и сторожко брала к серёдке дороги, а где-то и не слушалась хозяина — он бестолково дёргал вожжами.