Родовая земля

Василий Охотников покинул родные края молодым, юным человеком, а за месяцы войны превратился в мужика, обременённого опытом смертей и ранений своих товарищей, однополчан и вражеских солдат, вопросами, на которые не находил ясные ответы, тяжестью физических и нравственных испытаний, которые и при нормальном течении жизни трудно перенести за десятки лет, а тут — сразу, лавиной обрушились на молодую ранимую душу.

За Львовом Иркутский пехотный полк попал в первый бой. Местечко Жаловень, в котором расквартировались, неожиданно ранним утром было обстреляно из артиллерийских орудий. Один дом, второй, третий сразу разнесло вдребезги, взняло жалкие обломки. Ошарашенные, обезумевшие люди повалили в редкий гористый лес, крича, бесполезно закрывая голову ладонями. Всюду поднималась от взрывов чёрная жирная земля. Неба не было видно, но одиноко и безучастно сияло на востоке в большой прогалине розовое солнце нового дня.

Один офицер, без фуражки, в расстёгнутом кителе, сверкая исподней рубахой, глухо вскрикивал, словно рычал, хватая солдат за гимнастёрки и винтовки:

— К-куда, с-сукин сын?! — Но сам вынужден был отбегать к лесу, пятясь, озираясь и придерживая ножны и не застёгнутую ременную опояску с кобурой.

— Не знаю, вашродие, — серьёзно ответил ему один маленький глазастый солдат, пытаясь вытянуться, но коленки дрожали, на брюках росло влажное пятно.

На глазах Василия разорвало снарядом унтера. И чёрной землёй с кусками чёрных останков человека Василия засыпало. Отлежался, переживая ужас и сжимая в руке осклизлый комок чужой крови-земли. Перебежками скрылся в лесу.

Окончательно огонь австрийских батарей был подавлен лишь к полудню силами летучей и отчаянной казачьей сотни, переброшенной с соседних позиций, а иркутяне до ночи бродили по лесам и полям, перекликаясь, замирая от подозрительных звуков, голодные, растерянные, обозлённые. Василий наткнулся с другими солдатами на контуженого унтера, сошедшего с ума. Он никого к себе не подпускал, а, оскаливая окровавленный, с выбитыми зубами рот, люто размахивал клинком. Ошеломлённому Василию мерещилось, что сердце в его груди стало биться как-то странно — дрожало.

Несколько дней разбирали завалы щепья, досок, кирпичей, искорёженного металла и — человеческих обезображенных тел. Хоронили на зелёном взгорке, поросшим диким виноградником. А рядом в чёрной мягкой ласковой земле рыли траншеи, сооружали из булыжников и даже досок брустверы, устанавливали пулемёты в примитивных дотах, обустраивали землянки, в которых из местной сосны внакат стелили кровли, размещали нары.

— Хороша землица — мягко, поди, в ей лежать, братцы.

— Належишься, належишься, сердешнай.

— Да я вот про что подумал: нам бы, в Сибирь, такую землицу завесть — скока бы урожая сымали?

— Не нужна мне чужая землица, пущай даже и самая пушистая и назёмистая. Мне и моя, суглинистая, таёжная мачеха-дерновица, мила.

— Оно конечно… — прислушивался Василий к пожилым солдатам своего взвода.

Поднялась жара, нещадно пекло маленькое, но злое солнце, и не извлечённые из-под обломков трупы стали разлагаться. Сладковато и назойливо пахло, жужжали тучи зелёных больших мух. Василия мутило. Кричало пугливое, но наглое вороньё: чуть отходили люди от мест пепелищ, так сразу скучивались чёрные роты птиц, рвали дряблое мясо, выклёвывали глаза.

Василий со своим взводом разбирал завалы, и на третий день уже не мог, просто не мог: отягчела душа, помутился рассудок. Особенно плохо ему сделалось, когда из-под перевёрнутого автомобиля извлекли ещё живого каптенармуса Свинина Савву. Отсечено у него было левое плечо и смят затылок, а грудь дышала, а глаз смотрел, а изо рта рвалось хриплое, заливаемое кровью слово.

Подсчитали людей — оказалось, вполовину полк потеряли.

Пришло подкрепление, которое влилось в полк составной частью: кучки разбитых под Перемышлем трёх сибирских — Читинского, Красноярского и Переяславского — полков. Василий видел, что это были измотанные, оборванные, голодные, завшивевшие, в коростах люди. Они все нуждались в медицинской помощи. Они были без винтовок, без пулемётов и шашек, без ранцев и шинелей. Офицеры-иркутяне метались, устраивая людей. Но из штаба приходили вести, и они не утешали, обескураживали: винтовок, боеприпасов, обмундирования нет и — не следует в ближайшие дни ожидать. Интендантские обозы застряли в Житомире и Киеве.

Через два дня из штаба дивизии неожиданно поступил приказ о передислокации полка — следовало продвигаться на Перемышль, где уже шли ожесточённые бои. «К какому бесу рыли окопы да укреплялись?» — возмущались солдаты в своём кругу, а офицеры — в своём.