Родовая земля

Однако до места дислокации так и не добрались: в пойме небольшой, но полноводной реки наткнулись в сумерках на скопление австрийских войск — гусар на лошадях и пехоты. По диспозиции, полученной командиром полка Асламовым в штабе дивизии, в этом месте не должно было находиться неприятеля: он, предполагалось в штабе, был на голову разбит, рассеян, пленён. С левого фланга, с опушки леса, самым серьёзным образом стала бить австрийская батарея. Зачавкали разрывы на пойменном лугу. Грязь, дождь, трава, осколки сыпались на людей и лошадей. Всё смешалось, всё искало спасения. Унтеры лающими сиплыми голосами силились собрать солдат в какие-то группы, ряды и шеренги.

Кое-как цепь была выстроена, трёхлинейки — без патронов, но с примкнутыми штыками — были взяты на изготовку и — пошли, пошли. Сначала медленно, скользя, озираясь. А как яснее завидели противника, различили красные околыши на фуражках, бронзоватый блеск кокард, золотинки на погонах, усы и глаза, так — побежали, побежали. Неслись на врага, что-то выкрикивая, но слышалось общее, надрывное:

— А-а-а-а-а!.. — Быть может, это всё же было — «ура».

Василий не чувствовал себя: он слился с цепью живых, бегущих людей во что-то единое, монолитное, и оно не позволяло ему быть самим собою, отдельно чувствовать и даже думать. Он не чуял в руках тяжёлую винтовку и секундами ощущал себя летящим, взмывшим. И перед собою он ничего ясно не видел, а только расплывшееся облако чего-то зелёного, которое подрагивало студнем. Василий как бы очнулся только тогда, когда жало штыка его трёхлинейки вошло в мягкое и скользкое.

Но — хрустнуло.

Увидел перед собой обезображенное морщинами мучения лицо с перекошенно открытым ртом. Зачем-то внимательно посмотрел на зубы, будто определяя подсознанием, насколько они ещё могут быть опасны. Выдернул из тела штык, сделал им выпад вперёд, не сдвигаясь с места. Однако никого не оказалось перед Василием. Ещё совершил выпад, удивляясь, что штык уходит будто в вату. Показалось ему — ослеп. Испугался.

— Ура-а-а-а! — загремело со всех сторон, но Василий почему-то не слышал, не мог отчётливо осознать, что же и для чего происходит вокруг. — Ура-а-а-а! — нарастало и крепчало.

Василий снова и снова колол воздух. Ему мерещилось: надвигаются на него лица, зелёные широкие груди, оскаленные зубы, синё и красно взблёскивают штыки, а он — отбивается, отбивается от них. Оставивший обоз фельдфебель Волков подхватил Василия за подмышки, повалил на землю, тёпло дыхнул в его глаза, а они уже остекленели, омертвели:

— Ты чего, сынок, ты чего, родимый? Убил человека? Испужался? Ничё, ничё — на то оно и война. Смотри — австрияк бежит, только пятки сверкают.

Василий лежал ничком и тупо впился взглядом в сырую, вспухшую от затяжных дождей землю. Волкову было страшно на него смотреть — каменно-бледный, неживой.

Русская цепь загнала противника в лес, отбила три орудия — тяжёлых пушки и ящики со снарядами. По мокрому лугу метался табунок гусарских лошадей между коченеющих тел как австрийцев, так и русских. Со стороны реки противник так и не начал никаких действий — люди скрылись в мареве тумана и сумерек, бросались в воду, плыли по течению или — сразу на противоположный берег. Тонули. Кричали. Иркутяне их не преследовали, не стреляли по ним, потому что уже не было никаких сил и патронов.

Стали разводить костры, отлавливать лошадей, стягивать с трупов австрийцев сапоги, амуницию, обустраивать под телегами и на них спальные места, сооружать из веток навесы. Унтеры хрипучими, какими-то почужевшими голосами перекликали личный состав по взводам, — выяснилось, что погибших немного, но раненные, увечные имелись. Выставлялись караулы, дозоры; были отправлены в штаб дивизии вестовые.

Волков возле своих хозяйственных подвод развёл костёр, стал в котелке кипятить воду, жарить на сковороде свежую конину. Накрыл дрожавшего Василия брезентовым плащом, перекрестил двумя перстами. Долго сидел, скрючившись, у огня, слушал голоса и шорохи, дивился тому, что всё-таки жив, а ведь не надеялся. Поднимал голову к провисшему небу, буровато-чёрному, чужому, непонятному, чему-то покачивал клочковато стриженой, большой головой. Потом к нему подсел вялый, но не сонный Василий, попеременке отхлёбывали из одной кружки кипяток без чая, но с кусочком сахара. Мясо Василий отказался есть. У соседнего костра надорванный хрипатый голос ломал песню.

Из телеги, из вороха соломы, где-то со дна, Волков достал завёрнутую в тонкую полсть, помещённую в остеклённую рамку — киот — икону Божьей Матери, аккуратно развернул её:

— Дня три всматриваюсь в лик — кажись, слёзка отошла от ока и потянулась по щеке. Не разберу. Глянька-кось ты, Вася: у тебя глаза молодые.

— Слёзка? — недоверчиво спросил Василий.

— Слёзка, — улыбнулся Волков и потрепал товарища за плечо.

Василий пристально всматривался в лик Божьей Матери, но сказал о другом:

— Убил я сегодня человека, как и Тросточкина когда-то. Понимаете, Григорий Силантьевич, тяжело мне. Не вынесу. Убил, снова убил. — И Василий склонил голову на колени.