Родовая земля

В декабре и впрямь грянуло в Иркутске что-то несусветное — поднялась стрельба, и не только из ружей и винтовок, а залихватски, с хмельной весельцой стрекотали пулемёты, оглушительно, вероломно бабахали артиллерийские орудия, взрывались гранаты и бомбы. Какие-то отчаянные люди засели в Белом доме — в бывшей резиденции генерал-губернаторов; их пытались выбить военные, но безуспешно. Противоборствовали с неделю.

Ошарашенные горожане попрятались по домам, залезли в погреба и на чердаки, лишь дерзновенные удальцы высовывались на улицу, подкрадывались к Белому дому, а потом с похвальбой рассказывали, как зазвонисто отскакивали пули от бронзового Александра Третьего, как с понуканиями вели по улицам или везли в санях в военные казармы арестованных генералов и полковников, как рабочие днями и ночами учились стрелять, метясь в окна юнкерской школы, как шёл-шёл человек и внезапно взмахнул руками и упал на землю — пристрелили, и попробуй узнать кто, как разносило в щепки дома и заплоты, как осыпался прошитый пулями и осколками роскошный фасад Белого дома. Воистину, нечто неимоверное творилось в славном и доселе тихом городе Иркутске! Не верилось глазам и ушам своим. В этих краях, со времён оных, если когда и стреляли, то только в тайге, охотясь на дикого зверя, а теперь, получалось, и человека почиталось за честь подбить или изувечить.

Трое погожских мужиков — храбрецов, бесспорно, из смельчаков, — в один из таких дней наведались в город на лошадях, запряжённых в кошёвки. Думали, прикупить провизии, — охотниковская лавка совершенно опустела, да поразведать, что вершится в мире.

В город со стороны острова Любви по льду въехали без препятствий, но как минули величественные, но обветшавшие до крайности Московские ворота, чуть завернули в красивую, застроенную добротными домами Ланинскую, так и началось: там остановили, тут застопорили, велят ехать то туда, то сюда. Всюду сурово, вызнавающе разговаривали с ними, с недоверчивым прищуром заглядывали в глаза, шарили без спроса в кошёвках. Останавливали и рабочие, и офицеры с юнкерским молодняком, и казаки. Кто у власти — необъяснимо, туманно. И дома словно бы прятались в сероватых туманах — мороз заворачивал за сорок. Мерещилось, натуженный, плотный воздух трещал и хрустел. В низинах за десяток сажень ничего не различимо было, — не напороться бы на чей штык. Люди, как блохи в густой шерсти, сновали по улицам всё больше бегом, перебежками, согнувшись.

Возле юнкерского училища так громыхнуло, что мужиков засыпало штукатуркой и щебнем. Лошади рванули, понеслись по нечищеным с начала зимы, заваленным снегом с наростами льда и конского помёта улицам. Из дворов простуженно-кашляюще застрочили пулемёты. Кто-то истошно и злобно закричал:

— Белый дом осаждают юнкера! За мной, братва!

Со стоящей на «Звёздочке» (загородного сада-гулянья на левом берегу Ангары) артиллерийской батареи ахнуло картечью, как водится на фронтах. Но было уже непонятно — то ли юнкера и прапорщики стреляют со «Звёздочки» по генерал-губернаторскому дворцу, то ли рабочие, по неопытности, — по своим же, засевшим в Доме и около, на ангарском прибрежном льду? За каждым забором притаились люди и стреляли. Палили и с чердаков, из-за деревьев и поленниц — словно бы каждая улица стала рубежом фронта. Но куда стреляли и по кому? — уже ничего ясно не могли понять погожские мужики. Только и думали теперь эти вымерзшие, оголодавшие, перепуганные бедняги о том, как бы выскочить из города, спасти свои отчаянные, неразумные головы. Но куда не метнутся на своих очумевших лошадях — всюду стрельба, засады, грубые, «взгилённые» вооружённые люди.

За какими-то сараями на Иерусалимской горе спрятались, но и тут было неспокойно и опасно — то и дело выплывали из тумана вооружённые люди; благо, кто мимо проходил, а некоторые допытывались, твёрдо направляя дуло в грудь мужику:

— Кто такие, почему хоронитесь?

— Сидор, пульни-ка в энтих шкурников!

Мужики лепетали:

— Мы сами по себе. Отпустите нас, братцы. Не берите грех великий на душу.

Один пожилой, с опалёнными усами казак так им ответил, тыча дулом винтовки в бороду мужика:

— Ишь, сами по себе! Чисто коты, что ль?

— Ага, коты! — угодливо заблеяли мужики.

— Так, можа, не убивать вас, а охолостить? Всё дряни опосле будет меньше в городе!

— Чиво хотите делайте, а жизни не лишайте, — повалился на колени один и утянул за собой других.

— Патронов жалко, а то бы… — и для порядку по разу хлестнул мужиков нагайкой. Потом они не могли друг другу в глаза взглянуть: на поверку трусами самыми что ни на есть настоящими оказались; хорошо, вечер подоспел, тьма скрыла лица.