Родовая земля

Возгосподствовали вихри, круговерти; они, как взбесившиеся псы, носились от дома к дому, и искры находили благодатные для себя уголки в овинах, в сеновалах, в застрёхах кровель — в покинутых гнёздах минувшей весны. Вихри как будто схватывались друг с другом — кому подпалить очередную усадьбу? Урчали, как звери, но некого было напугать — Погожее крепко спало; даже собаки забились в будки, свернулись клубками, как будто отъединились от этого недобро развеселившегося мира.

Усадьба Охотниковых загорелась с ворот — с этих больших, украшенных резьбой, покрашенных, под козырьком ворот; пламя, можно было подумать, не осмеливалось ещё взяться за сам дом: ведь он такой красивый, надёжный, вековечный, людям, верно, славно в нём живётся. Но вихрям, похоже, не было дела до красоты и сантиментов — вихри для того и вихри, чтобы продвигаться вперёд, тянуть, призывать за собой всё, что встретится на пути. Ветры жаждут перемен, новых земель, просторов, приложения своим недюжинным силам, а кто не хочет двигаться вместе с ними в едином потоке судьбы — тому худо может быть.

Голосисто завыла Ягодка, тяжко заскулил старый Байкалка. Лошади сонно, хрипло заржали и забили копытами, коровы тоненько, словно бы не доверяя своему чутью и бестолково мотая головами, замычали. А вот курятник всполошился. Петух так громко, хрипато закукарекал, что проснулась в своём тёплом, протопленном пристрое Любовь Евстафьевна, подняла от подушки голову, увидела за окном, которое выходило в чистый двор, дрожащие красноватые блики. «Уж и солнце взошло, Василь Григорич, — обратилась она мыслями к своему супругу. — А мне и вставать неохота: чиво вставать-то, коли тебя нету рядышком?» И она укуталась с головой одеялом, чтобы не видеть бликов и не слышать этого настырного петуха.

Вихри пошли верхами, как бы мало им было строений — подай и небо. И его нужно воспламенить. Или же сжечь дотла, чтобы не гордилось оно своей высотой и размахом. Крыши полыхнули по всей деревне, огонь в считанные мгновения добрался даже до самой крайней избы — западного крыла Погожего. А к нему примыкала роща с кладбищем — полыхнули венки и тумбы, затрещали сухие берёзовые ветки. Видимо, верховный вихрь рассудил: что уж оставлять в покое умерших, коли живым досталось с лихвой.

Первым хватился Лёша Сумасброд. Он — чуткий ко всему, что имело отношение к его пернатым друзьям, — услышал хлопки крыльев, и с досадой подумал, что в голубятню на чердаке закралась кошка или крыса. В портках, в тапочках, в накинутым на плечи кожане припрыгал на носочках во двор и — замер. Скорее не замер, а обмер — не мог рукой шевельнуть, сморгнуть, открыть рот. Стоял на крыльце столбом, а перед его глазами металась красная вьюга, дерзко и весело заглядывала в его лицо, будто приглашала: «Лёша, ёра ты мой разлюбезный, тебя-то я и поджидала! Какое же в Погожем веселье без тебя? Улыбнись, дружок! А то кидайся со мною в пляс!»

Порыв — его качнуло, чуть не опрокинуло в сени навзничь. Заорал, замахал руками, как бы отгоняя от себя красное наваждение, побежал, куда глаза глядели.

Голос Сумасброда услышал его сосед Горбач, выругался, перевернувшись на другой бок:

— Чтоб тебя черти разодрали, шалого.

— Чиво? — зевнула супруга Горбача, болезненная, лупоглазая Акулина. — Ты мне чертей не поминай, а то натянешь всяку нечисть в нашу избу.

Горбач сердито промолчал, бегло глянул на закуржавевшее окно:

— Чёй-то тама, Акулина? Не рано ли зорьке явиться? — Но вдруг подскочил на кровати, насмерть перепугав Акулину: — Погодь, погодь: а чиво тама орёт Сумасброд? — Прошлёпал босыми ногами к окну, дыханием протаял в нём лунку: — Горим! Всем миром горим!

Сполсела поднял на ноги Григорий Соколов, в тапочках бегал от дома к дому, тарабанил в ставни и ворота, кричал, срывая голос. Про свою избу забыл, а она занялась со стороны прилипушки-стайки. Можно было, кто знает, затушить, если, конечно, по-настоящему взяться, — ни сзади, ни с левого бока не было строений. Но, когда вернулся Григорий к своей с расписными венцами и заборами усадьбе, оказалось, что уже поздно. Дом был охвачен огнём, — туши, беги за водой, забрасывай снегом, руби топором, ломай багром. Но Григорий кинулся по лестнице на крышу — к голубям. Они сидели в клетушке и могли сгореть. Распахнул дверку — голуби с шумом вырвались на волю.

Увидел, что огонь с дома Горбача переметнулся на заборы с писаными масляными красками картинками. Много краски и фантазии потратил в своё время Григорий на этот забор, — жалко, если погибнет. И — кинулся прежде тушить забор. А жена Маруся бегала за ним с коромыслом — хотела огреть по голове, чтобы «сдох ты, шут треклятый!». Отступила, вместе с детьми тушила дом, — не спасли.

Но от прославленного сумасбродского забора огонь всё же отступил.

79