Роисся вперде. Фантастическая повесть

Совладелец «Фаланстера» Борис Куприянов сам стоял на кассе, когда Околоноля подошел заплатить за «Мутантов» Армана Мари Лepya. Куприянов спросил: где, мол, пропадал, — покупатель только рукой махнул: а, не спрашивай. Когда убили Костю, Околоноля пришел к начальнику и сказал, что хочет домой и даже готов отказаться от вознаграждения за курс лекций, тем более что до полемики в интернете он так и не успел дойти. Начальник сказал, что понимает, и что надеется на благоразумие, и деньги, конечно, все равно отдаст и советует съездить на эти деньги куда-нибудь отдохнуть — хоть в Турцию. «Не пей, главное», — зачем-то добавил он. Околоноля ничего ему не ответил, он вообще в тот день, точнее — с того дня, чувствовал себя каким-то кошмарным упырем. В Турцию он не поехал, и в главном начальнику тоже, конечно, возразил, хоть и заочно, — пил, пил, пил, а когда устал пить, вспомнил, что есть на свете книги, и пошел в Гнездниковский. Увидел обложку «Мутантов» и чуть не засмеялся вслух — мы еще поспорим, кто на самом деле мутант.

Шел по Тверской, глядя под ноги, перешел под землей к Манежной, постоял зачем-то у памятника маршалу Жукову, вслух обозвав полководца мясником, потом вышел на Красную площадь, зачем-то зашел в ГУМ.

В ГУМе был какой-то скандал. Плакала в голос молоденькая продавщица — очень красивая и ухоженная, Околоноля знал этот тип — торгуют дорогим барахлом и сами в какой-то момент начинают верить, что это лакшери — элемент и их трехкопеечной жизни. Начинают смотреть на покупателей, как на говно, и если такая говносмотрительница начинает плакать — значит, где-то рядом восторжествовала справедливость. Околоноля покрутил головой по сторонам. Справедливость — большеглазая завитая шатенка лет, может быть, сорока, кричала что-то, очевидно, важное. Околоноля прислушался, но ничего кроме «жилетка от Ярмак» и «я репортер международного уровня» не услышал. Но ему и этого было достаточно, одного слова — «репортер». Паззл сложился.

37

Ее звали Бекки, то есть на самом деле наверняка как-то по-другому, но если женщина просит, чтобы ее называли каким-нибудь именем — почему нет, в конце концов. Она работала в популярной газете, имела какой-то успех, но той сенсации, которая впишет ее имя в историю мировой журналистики, в ее жизни пока не было, и она, хоть и не сознавалась в этом вслух, страдала по этому поводу, чувствовала себя недооцененной. Единственное, что она спросила у Околоноля — почему он сам об этом не напишет, он же тоже пишущий, но он только засмеялся — существуют и более простые способы самоубийства, зачем так мудрить-то. Говорить под диктофон он, однако, согласился, и рассказал все — и что видел сам, и о чем в тот страшный день рассказал ему начальник (то есть про сыворотку; фамилии Карпова в рассказе, однако, не было — не факт, что начальник сам ее знал), и о самом начальнике, который в обычной жизни работает в каком-то «центре социально- консервативной политики».

Бекки записывала, вздыхала, когда зашла речь про Надю, — даже поплакала немного, потом сказала себе в диктофон: «Новый Иерусалим, больница», — потом зачем-то нахамила официанту и убежала. Околоноля допил кофе и тоже пошел — домой, читать «Мутантов».

Бекки быстро нашла Надю, а Надя, которая поклялась себе, что никому не расскажет, что было с ней в пансионате (она и со Светланой Сергеевной после того случая не разговаривала вообще ни о чем, и докторша понимала — наверное, запугали, взяли расписку), почему-то сразу поверила этой женщине и рассказала ей все — слава Богу, Бекки не стала говорить ей ни о сыворотке, ни о том, что это был Костя, ни о том, что Костя уже мертв. Записала Надин рассказ, отдала ей купленную заранее в «Глобус Гурмэ» шоколадку и уехала домой. Проезжая мимо ворот «Союза», остановилась, сфотографировала на айфон вывеску, поехала дальше. Больше никаких концов не осталось, можно садиться за репортаж.

38

«Знаете, почему я дал вам интервью? Потому что вы никому никогда ничего не лизали», — прочитала Бекки на транспаранте над входом в кабинет главного редактора. Сбоку от транспаранта было шесть фотографий в траурных рамках и подпись — «Гордимся и помним». Выглядело все жутковато, но, во-первых, газету читали и цитировали во всем мире, а во-вторых — свой «родной» редактор (когда-то он работал в «Коммерсанте» заведующим отделом происшествий, и его реплика «Ебали мы ваше биеннале», адресованная коллеге из отдела культуры, до сих пор характеризовала его понятнее, чем любые другие слова), прочитав текст, который написала Бекки, сказал ей, что с наркотиками шутки плохи, а если это не наркотики, то такое он все равно печатать не станет, потому что ей-то все равно, а ему пыль в судах глотать не хочется. Она пожала плечами — сам дурак — и позвонила сюда.