Рок И его проблемы-4

— Какая разница. Что вам, сигареты для меня жалко?

Ему дали сигарету, и поднесли, вдобавок, зажигалку. Он тут же от неопытности обмусолил весь фильтр, потом начал жадно затягиваться, раз, два, три, — и в результате закашлялся.

Но все-таки пришел немного в себя. Понял, — где находится.

— Я такое пережил, — сказал он, — такое пережил… Не приведи господи вам испытать подобное. Не приведи…

— Конечно, — согласился с ним Гвидонов.

— Я не испугался, — сказал профессор, — я совсем не испугался.

— Конечно, — кивнул ему Гвидонов.

— Это не передать словами.

— Словами передать можно все, — возразил Гвидонов.

— Это, Владимир Ильич, не передать.

— Тогда мы никогда не узнаем то, что с вами произошло. Что весьма прискорбно.

— Но об этом можно рассказать, — сказал профессор.

У народа, не искушенного в тонкостях лингвистики, голова пошла кругом…

Прошло еще минут пять, пока профессор не пришел в себя настолько, что смог связать свои впечатления в определенный рассказ.

Но потребовал, чтобы все, кроме Гвидонова, от него отошли. Подальше. Как можно дальше. Чтобы не расслышали ни единого слова.

Произошло же с ним следующее…

Он изначально был уверен в бесцельности их вылазки. И совершенно не понимал, своей роли во всем этом.

Но поскольку профессия приучила его к терпению, а терпение скрашивал анализ происходящего, — то оставалось предаваться анализу. То есть, хоть что-то делать, чтобы не стало окончательно скучно.

Поэтому он хотел взглянуть на третьего, поскольку симптомы его чуть ли не паники, — судя по тому, что он говорил по рации, — были похожи на возникновение фобии. Например, боязни замкнутого пространства.

Но нужно было посмотреть самому.

Поэтому он шел за Гвидоновым, и думал о фобиях, — вспомнил один забавный случай, когда больной не мог ездить в лифтах. В метро, — сколько угодно, или находиться в чуланчиках, в машинах, автобусах, — это пожалуйста. Но стоило ему оказаться в лифте, как немедленно начиналась реакция. Больной вдруг понимал, что останется здесь навсегда, — или оборвется трос, или его раздавят стены лифта, или случится пожар, и он сгорит, или пробьет кабель, и его убьет электрическим током.

Так всегда, когда он попадал в лифт, — он собирал всю свою силу воли, чтобы доехать до нужного этажа, потому что прощался с жизнью. Которая вот-вот должна была закончиться.

Интересный случай.

И тут на этом, в самом деле, интересном месте, он почувствовал беспокойство.

Словно начало происходить что-то неприятное, но он еще не понял, что.

Посмотрел на Гвидонова, — тот спокойно шел впереди. Еще дальше виднелась спина охранника, за ней — местного из бригады лягушатников.

Но беспокойство усиливалось.

Словно, с каждым своим шагом, он делал нечто предосудительное, за что должен быть наказан. Ему становилось стыдно и страшно одновременно, — будто он наклонился к двери, прилип к замочной скважине, и увидел нечто в высшей степени непристойное, что его, к тому же, совершенно не касалось… Дверь эта в любой момент могла распахнуться, и своей тяжестью расплющить его по стене, так что и мокрого пятна на ней от него не останется.

Ни подглядывать, ни быть расплющенным ему совершенно было не нужно.

Но Гвидонов впереди спокойно шел, — и профессору ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

С каждым шагом, который давался все трудней и трудней, — страх в нем все усиливался. Все увеличивался. Все возрастал.

Это был не страх.

Это было прощание с жизнью.

Потому что давно нужно повернуть обратно.

А здесь он сам, добровольно засовывал себя в котел с дымящейся серой. Совершал непоправимое безумие, — собственными ногами. Приближая себя к своему концу.

Должно быть, разум в нем, через какое-то время отключился, уступив место тому, что называется долгом. Какому-то автомату, который находится в каждом человеке, и призван выполнять программы.

Была программа, — идти за Гвидоновым. И автомат ее выполнял. Помимо его воли.

Поэтому, пока разум умирал в профессоре, ноги несли его вперед. Усугубляя процесс…

И только когда они стали подкашиваться. И мир перед глазами качнулся, — чтобы уплыть от него навсегда, только когда наступил последний миг, когда солнечный день превратился в яркий свет прожектора, который стал гаснуть, — только тогда снова в нем слились в прощальном рукопожатии, то, что было раньше его разумом, и то, что было раньше его телом.

— Но сейчас-то с вами все нормально? — спросил Гвидонов.

— Сейчас, да… Но хочется поскорее уйти отсюда, чтобы забыть все это, как страшный сон.

— Что, вы думаете, с вами было?

— Я ничего не думаю. Я отдыхаю… И чем я дальше буду от этого места, тем мне будет лучше.

— Вы не считаете, что столкнулись с чьим-то внушением?

— С чьим?

— Тогда, возможно, с природной аномалией?

— Вы говорите ерунду… Примите совет, — забудьте об этом. И давайте выбираться отсюда. Никаких контрабандистов здесь нет. Тем более, — никакой школы боевых искусств. А есть или испарение от земли. Или какие-то растения, способные давать такую реакцию. Или что-то в этом роде…

Если честно, — Гвидонову самому было не по себе.