Рок на Павелецкой

Я отчего-то чувствовал себя вправе спрашивать. Я не мог бы сказать, в чем именно это право, не мог бы определить его в точных понятиях. Может быть, я расспрашивал Роки Ролла и Магишена на правах старого друга и давнего почитателя Final Melody, а может быть, они чувствовали во мне товарища по кораблекрушению, одного из посвященных, который ещё помнил подробности давних великих плаваний по московским психоделическим морям. Мне казалось, что Магишен, так же, как Роки Ролл, воспринял моё явление и мои вопросы без удивления — я думаю, в нем тоже все эти долгие годы жила вера в то, что случившиеся с ним не может бесследно раствориться во времени. Куда-то же деваются наши поступки, в чем-то отпечатываются наши буйства? То, что было в прошлом — редкие концерты, на которых безумие музыкантов перекидывалось в зал, долгие джем-сейшены в бункере без окон, тонны и мили раскаленной, как лава, музыки, сыгранной в пустоту — все это продолжало существовать в невидимых обычному глазу, незримых для профанов мирах. Но где эти миры?

— Мы тащились оттого, что делаем рок-н-ролл, — Магишен говорил медленно и спокойно, почти без эмоций. Он повествовал о своем прошлом отрешенно, в духе Тацита. Как будто это было не его прошлое, а прошлое вообще. Описывал плавно и подробно. — Понимаешь, люди ходили на работу, получали зарплату, жарили котлеты на ужин, дохли от скуки на политинформациях, а мы были свободны от всего этого чучхе — мы делали рок-н-ролл! Я был горд этим безмерно. После консерватории, с её чинным музицированием, с её приглушенными голосами в коридорах, я просто с цепи сорвался — отпустил хайр ужасной длины и по утрам на пустой желудок выкуривал кубинскую сигару. Это на весь день давало мне остроту восприятия. Я балдел от ста децибел, которые мы выдавали, от воя гитары и грохота ударных. Роки, когда входил в раж, колотил со страшной силой, куда там твоим отбойным молоткам! Я так ненавидел тогда звук правильного, хорошо настроенного фоно, что на концертах превращал орган в расстроенное пианино и на нем шпарил безумную мешанину, то это был twist and shout, то танго в стиле Астора Пиацоллы, а то многозначительные размышления в стиле Баха. Мне это дико нравилось. Где-то в глубине души я знал, что все это карикатура на серьезную музыку, которую мне прививали с восьми лет и которую я проклял в четырнадцать. И ещё: моих способностей и знаний хватало, чтобы из всего этого хлама сконструировать звук, так, чтобы это были не просто завывания вандалов, крушащих телефонную будку, а музыкальные пьески с началом, серединой и концом…

Я совершенно серьезно считал себя главной частью передового музыкального процесса. Авангардом рока в сражении с силами зла. Злом было все остальное человечество — оно жило неправильно. Мы так считали. До нас доходили слухи то о концерте Харрисона в пользу Бангла Деш, то о концерте Леннона в Нью-Йорк Сити, где Йоко пела Women Is The Nigger Of The World. Не то чтобы мы были политически активными, как раз наоборот, но дело в том, что каким-то хитрым образом политическая активность там имела эквивалентом политическую пассивность тут. Это было одно и тоже. Они там давали концерты в пользу Бангла Деш, а мы тут отвечали им уходом в бункер без окон на Павелецкой. И при этом считали, что мы одно: rock generation, beautiful people… Они там были нашей средой, хотя мы были здесь. Вот как.

Сейчас все твердят о виртуальном мире, но нынешний виртуальный мир, все эти www и точка. ру — жалкая пародия на тот, в котором мы жили. Нам ни компьютер не нужен был, ни Интернет — ничего. Мы были виртуалы первого класса, почище любого индийского йога. Выкуришь сигару с утра, выпьешь стаканчик портвейна и перенесешься куда надо безо всякого модема. Я по ночам слушал Velvet Underground и, обращаясь к магнитофону, вел долгие разговоры с Энди Уорхолом о новой эстетике человеческих отношений. Пейдж для нас был свой чувак, он играл где-то за углом, его пьянки и дебоши в номерах отелей происходили рядом с нами, ну, а мы чем хуже? — Магишен отправил ложку салата в рот, его крепкие челюсти заработали. — Мы сидели в жопе, то есть в столице самого унылого, самого затхлого царства, какое только могло быть, — и чувствовали себя творцами истории. У нас было странное ощущение, что все, что мы делаем, и все, что мы играем, и даже все, что мы говорим друг другу, все эти наши хохмы и приколы, все это имеет какую-то великую ценность, как будто по нашим стопам крадется Гай Юлий Цезарь и усердно вносит нас в свои записки о Галльской войне. Да, мы с самого начала чувствовали себя персонажами истории, а чем это объяснить, я не знаю. Причины, отчего четверо обросших, переполненных портвейном, помешавшихся на звуке людей вдруг возомнили себя солью мира, этой причины, ты должен это понять, её нет.