Рок царя Эдипа (СИ)

Нет, она не могла уйти. Телефон-автомат словно притягивал ее невидимой нитью. Он был единственным звеном, связывающим сейчас ее с домом.

Инна потопталась в нерешительности и опять набрала номер.

Трубку взял отец.

— Здравствуй… — сказала она чуть хрипловато, чужим, незнакомым голосом.

Но он тут же узнал ее.

— Я просил вас больше не звонить.

Чувствовалось, что говорит он с трудом, едва сдерживая слезы. И голос был такой потухший, старый, чуть надтреснутый…

Инна быстро заговорила, боясь, что он положит трубку:

— Отец… Я здесь… Я была на кладбище… Мне очень жаль… Я…

Гудки ударили в ухо, короткие и пронзительные…

Инна порылась в кошельке — двушек больше не было. Тогда по московской привычке она принялась выклянчивать у прохожих, совала мелочь… Наконец какой-то парень притормозил рядом, заинтересованно посмотрел на нее, достал из кармана двушку и сказал, явно намекая на знакомство:

— Девушка, не звоните ему. Он не стоит ваших слез. Между прочим, я гораздо лучше.

— Катись, — сквозь зубы процедила Инна и быстро вернулась к автомату.

Он был уже занят. Какая-то девушка вдохновенно врала маме в трубку, что засиделась у подружки, а рядом с ней нетерпеливо топтался молодой человек.

Инна чуть улыбнулась сквозь слезы. Как похоже на нее… На ее поздние звонки домой после бурных ласк в Юрином общежитии. Как все в жизни повторяется…

Наконец девчонка закончила говорить, радостно улыбнулась и обняла своего парнишку.

Инна решительно сняла трубку.

Сейчас она скажет ему… Он не имеет права… сколько раз она делала попытки связаться с ними, примириться… И теперь, хотя бы в такой день, хотя бы ради памяти мамы… Они должны наконец поговорить!

И снова томительно долгие гудки и усталый голос отца:

— Да…

— Папа… — ее голос сорвался.

Впервые за много лет она произнесла это слово.

— Вы ошиблись номером, — сухо сказал он.

Инна еще некоторое время так и стояла, прижимая к уху холодный металлический кружок.

Вот и все. Стоит ли еще пытаться, добиваться, унижаться? Ее не желают знать, не хотят узнавать, не верят, что она страдает и любит их…

Неужели у отца совсем нет сердца? Зачерствел в своей праведной обиде и отрезал навсегда? Неужели он сейчас спокойно повернулся к гостям и по его каменному лицу никто даже не догадался, что с ним только что пыталась поговорить родная дочь? Он не человек!.. Он… монумент… Памятник самому себе, властному и непогрешимому…

А ведь он берет на себя право решать за Алешку.

Ее сын сейчас сидит, наверное, в своей комнате, простуженный, сопливый… Может, у него температура… Может, он зовет ее во сне и не знает, что она только что хотела поговорить с ним, что она помнит его и безумно хочет увидеть…

Как это жестоко и несправедливо!

Инна должна была пробыть в Москве всего неделю. И каждый день вместо экскурсий, ссылаясь на головную боль и плохое самочувствие, ехала к своей бывшей школе в надежде увидеть Алешку.

Она не знала, как он сейчас выглядит, но думала, что сумеет узнать его даже в этой пестрой, гомонящей толпе, вываливающей из школы после последнего урока.

Было бы проще, наверное, пройти по школьным коридорам, поискать его по классам. Она пыталась было войти в школу, но была остановлена неожиданно строгой нянечкой в самых дверях.

— Вы к кому, дама? — Она сверлила Инну глазами.

И та неожиданно растерялась. Пролепетала:

— Я… узнать насчет сына…

— Фамилия? Класс?

И почему этим нянькам вечно больше всех надо?

Инна стушевалась.

— Я… насчет зачисления узнать… — ляпнула она первое, что пришло в голову.

— Весной приходите. В мае, — отрезала нянька, закрывая собой вход, словно вражескую амбразуру.

Инна отошла от крыльца и тут же отвернулась, прикрыв лицо высоким воротником дубленки.

Через школьный двор шла ее бывшая классная руководительница.

Как она выпустила это из виду? Учителя… С их цепкой памятью на лица им ничего не стоит узнать свою выпускницу. Этого только не хватало!

Теперь Инна дежурила у газетного киоска через дорогу. Несколько дней она лихорадочно вглядывалась в орущих и кидающихся снежками мальчишек… Но никак не могла узнать Алешу. Его не было. Наверное, отец не пускает его в школу. Боится…

И только в последний день перед отлетом, когда Инна в отчаянии простояла под окнами школы несколько часов, ей наконец повезло.

— Леха! — орал какой-то мальчуган, мутузя другого портфелем. — Леха! Врежь ему!

И чернобровый сорванец без шапки, с курчавой копной смоляных волос слетел на его призыв со школьного крыльца и немедленно включился в драку.

«Он!» — екнуло сердце, безошибочно угадав, что именно таким должен был вырасти их с Юрой сын. Та же манера вскидывать голову, тот же разлет бровей, такая же поджарая фигура. Он, пожалуй, на голову выше своих сверстников.

Инна судорожно поправила волосы, заталкивая под шапку растрепавшиеся пряди. Ей вдруг захотелось, чтобы сын увидел ее красивой и необычной, а не истеричной растрепой…

Она приказала себе немедленно досчитать до десяти и выступила из своего укрытия. На удивление спокойная, сияющая ослепительной улыбкой, величаво-сдержанная…