Роковая любовь

Баро демонически расхохотался:

— Да, а он и есть неземной. Он исходит от предков, которые приходят со мной поговорить.

— Во! Я так и знал. Я вам говорил! — залепетал Сашка.

— Да ладно?! — изумился Халадо.

— Да, — торжественно подтвердил свои слова Баро. — И сейчас вы прикоснетесь к сей великой тайне!

Баро отодвинул какую-то плиту. Вся троица напряглась, одинаково готовая и к видению рая, и к зрелищу ада, и к концу света…

Сашка, Халадо и Степан подошли поближе к плите и…

Баро щелкнул выключателем — загорелась обычная электрическая лампочка, неяркая — на 40 ватт.

— Баро, так ты просто-напросто провел сюда электричество! — разочарованно выдохнул Сашка.

— Ага, чтобы светлее было с предками разговаривать, — усмехнулся Зарецкий.

— Ну ты, Сашка! — Халадо отвесил конюху крепкий подзатыльник.

Страшная обида разобрала конюха:

— А что ж ты, Баро, раньше про свет не рассказал, когда я тут героически с какой-то дурацкой лампой дежурил?

— Извини, Саша. Я просто забыл. А тут вспомнил. И решил проверить, как тут, все ли в порядке? Ну, если вдруг дежурство нужно будет продолжить.

И все четверо, посмеиваясь, ушли с кладбища…

Но на самом деле все, конечно же, было не так просто, как рассказал о том Баро.

Только никому, кроме него, знать об этом пока не следовало.

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ!

Глава 25

— Ну как, пришел в себя? Успокоился? — заботливо спросила Тамара.

— Да, — ответил Антон.

— Ну ладно. Я ухожу, меня до вечера не будет, не скучай.

— Меня тоже не будет! — сказал Антон.

— Ты куда? — встревожилась Тамара. Надо же, только успокоила, а он опять за свое.

— В больницу! Я там давно уже должен быть!

Тамара стала в дверном проеме, закрыв собой проход:

— Опять? Я прошу тебя! Не нужно туда ездить!..

Она-то, конечно, хорошо знала, кто виноват в покушении на Максима. Но все равно опасалась за сына: в такое смутное время лучше посидеть ему дома.

— Мама! Я хотя бы должен узнать, что там с Максимом и как он?

— Ничего ты ему не должен! Ты мне должен, Антоша! Я тебя рожала, а не Максим!

— Нет, мама, пусти. Максим — мой друг. И я поеду к нему.

В пути Антон окончательно протрезвел. И стало совсем стыдно и мерзко. Как обыкновенно бывает, когда похмельная совесть отягощена дурными поступками.

В коридоре он увидел Свету. Девушка сидела, никого не видя, уставившись в одну точку.

Антон аккуратно тронул ее за плечо:

— Привет. Максим здесь лежит? Как он?

— А тебя разве это интересует? — холодно сказала девушка.

— Да… Очень. Прости, когда ты приходила… я… в общем… Страшно… Стыдно… Не по-мужски… Если моя группа и резус подойдут, я хочу сдать кровь.

— Спасибо за помощь, больше не нуждаемся. Максиму как раз сейчас делают переливание…

— Можно с ним поговорить?

— Ты что, издеваешься? Я же говорю, как раз сейчас переливают. Сказали не беспокоить.

— Расскажи, что там? Кто дает кровь?

— Ты знаешь, это долгий разговор… Я здесь уже давно сижу… Пойдем, ты угостишь меня кофе, а я тебе все расскажу…

«И сказал Господь: да будет муж и жена — единая кровь!..»

Кажется, так сказано в Библии.

Кармелита не помнила дословно, но смысл был именно такой.

Она никогда еще не была с мужчиной. При всем ее своеволии и непокорности, этот запрет она преступить не смела. Но то, что сейчас происходило с ней и Максимом, было любовью в самом высоком и чистом смысле. Ее кровь текла прямо к Максиму. Она смотрела, как понемногу оживает его измученное лицо (а может быть, ей это только казалось?), и тихонько шептала:

— Только не умирай, Максим, не умирай! Ты должен жить… должен жить… Мы теперь с тобою будем вместе навсегда. Навсегда! Навсегда. Навсегда…

Тень какого-то чувства пробежала по его изможденному лицу. Вроде бы он даже улыбнулся.

Когда такое происходит с младенцами, люди говорят: «Ангел пролетел». Но ведь он и был сейчас как младенец. Беспомощный и невинный, точнее — невинно пострадавший.

— Максим, ты меня слышишь? Это я, Кармелита. Я с тобой, Максим, я с тобой рядом. Теперь все будет хорошо…

Зашел врач. Показал знаками, что все хорошо и пора отсоединять всю эту сложную систему шлангов.

* * *

Прошли все сроки. Таборные поехали на набережную устанавливать нехитрую сиену. Все были готовы к выступлению, кроме него. Кроме Миро. Смотрели на него с тревогой и, пожалуй, даже с осуждением. Только зря. Он сам осуждал себя больше всех. Может быть, все же стоило пойти навстречу Люците и вернуть ее в номер с метанием ножей?

Нет! Нет! Нельзя метаться, что решено — то решено. Отец сам всегда говорил (когда еще мать была жива): в этом номере главное — любовь. Правда, потом, когда мама умерла и он работал с Земфирой, версия поменялась: главное не любовь, а страсть. При этом подразумевалось, что любовь — это что-то настоящее, а вот страсть можно сыграть, изобразить.

Подошел Бейбут:

— Миро, чего ты сидишь, может, все же побросал бы ножи напоследок?

— Отец, ну какой мне интерес кидать ножи в пустой щит?

— Как в пустой щит? А Кармелита? Она что, еще не пришла? Скоро представление! Она давно должна быть здесь!

Миро отвернулся.

— Так! Все ясно! Бери Люциту — и вперед!

— Нет.

— Что ты сказал?