Роковая Маруся

Эта неожиданная в Марусе и вместе с тем обаятельная наивность напомнила мне еще один эпизод, происшедший некогда в их диковинном ТКЭЗе. Вся труппа, очевидно в силу специфики этого театра, всегда отличалась очаровательным сочетанием предельно детского и предельно взрослого: наивный идеализм пьяных циников, дикая оргия светлых романтиков, разврат октябрят (октябрята – это для истории – совсем юные (еще до пионеров) – ленинцы дошкольного возраста. Поэтому – для усиления мысли, для того, чтобы контраст стал вопиющим, я и написал «разврат октябрят», – вы поняли?..)

Так вот, о той истории. Опять привал, мой уважаемый читатель, давненько я с вами не разговаривал, уже соскучился. Да, к тому же, и эти истории, вышедшие из недр театра наших героев, заслуживают того, чтобы я их вам рассказал, уверяю вас, вы много потеряете, если их не услышите. Кроме того, это не просто отвлеченные анекдоты на привале, это живые иллюстрации к тому, о чем у нас с вами идет речь, в частности, о странной наивности нашей Маруси, которая думает, что все пройдет и так, рассосется само.

В их театре была одна хорошенькая девушка-женщина-девочка-мальчик, – словом, травести, которой было уже порядочно под тридцать. И тут она забеременела. Подождав месяцев пять-шесть, она, пришла к директору театра, чтобы поставить его об этом в известность. Потому что, судя по всему, ей скоро рожать и, значит, она кое-что (!) играть уже не сможет. А никто до этого ничего не замечал: маленькая, худенькая, весом – килограммов сорок, в просторных рубашках, бегает, прыгает, делает все как обычно, – и тут такая неожиданность. Директор опешил: «Как же, – говорит, – вы до сих пор молчали, у вас же столько главных ролей! Надо же кого-то вводить на ваши роли». – «Не надо, – отвечает, – я еще поиграю». – «Да кого вы поиграете на седьмом месяце?! – с ума сходит директор, – беременного мальчика?! Да вы что? А о ребенке будущем вы подумали? Где вы раньше-то были?!» Тут она стала всхлипывать и, размазывая по лицу тушь детским кулачком, сказала: «Да я думала – рассосется-а-а-а!» Директор сидел в столбняке еще пять минут после того, как она вышла. Гнев в таких случаях – неуместен. Разве что – потрясение! Кока, в свою очередь, тоже был однажды потрясен, когда один артист отозвал как-то на спектакле его в сторону и поведал ему страшную тайну о том, что у него сильное осложнение после ангины и он не уверен, правильно ли он лечится. Он рассчитывал, что Кока что-то об этом знает и может дать ему медицинскую консультацию.

– А что у тебя, – деловито осведомился Кока и через минуту получил такой же столбняк, как у директора, когда услышал, что у этого артиста была ангина, а после нее – осложнение, а именно – «лобковая вошь», которое тот уже вторую неделю лечит антибиотиками, а оно (осложнение) все никак не проходит. – И что ты принимаешь? – спросил Кока, кусая себе губы, чтобы не рассмеяться.

– Тетрациклин, – говорит тот грустно, а у Коки уже брови прыгают. – Не помогает, зараза, думаю завтра на ампициллин перейти. Ну, и еще… кипятком это место ошпариваю.

Добавим к этому, что артисту в это время было за тридцать, и образчик его наивности был удивителен даже для этого театра.

Словом, Маша напрасно думала, что «рассосется», ну не рассасывается беременность сама по себе, да и все тут, придется-таки рожать, да и с любовью все не так просто: не проходит она, понимаете ли, пока не отгорит дотла, а у нее, у Маши, этот костер еще только-только занимался, и неподалеку с охапками сухих дров стояли два негодяя истопника – Кока и Тихомиров.

Тоня Краснова – орудие мести и… «паровоз»

Через три дня, когда ничего не произошло, Маша уже словно жалела, что ничего не произошло, была даже разочарована, чего-то будто не хватало ей. С изумлением она почувствовала, что скучает по нему, хочет его видеть каждый день и – уж совсем ни в какие ворота – хочет его целовать. Она возвращалась все чаще в памяти к той самой ночи их близости; она помнила вкус его губ (А как же! Вы ведь тоже не забыли, надеюсь, методическое пособие по созданию душераздирающей песенной лирики. Там было, если помните: «вспоминай мои губы, вспоминай».) И не только губы тревожили воображение Маши, она и глаза его дьявольские вспоминала, и улыбку – робкую и наглую одновременно, и руки… такие грубые, жадные… Страстные, которые мяли ее, лапали, поворачивали… о господи, прости! – она снова хотела безоглядно провалиться в этот грех, она желала Коку всем своим существом, а не так, как тогда, и уже ни для какой игры тут места не было.