Роковая монахиня

Едва она вышла, как Андерс взял меня за руку и повел в спальню.

„Пойдемте, — прошептал он, — вы должны ее увидеть“.

Над диваном — напротив кроватей — висела картина из ризницы. Рядом с ней — отодвинутая занавеска. Картина производила довольно жуткое впечатление — это было лицо с печатью необузданных страстей и прегрешений, и если на портрете действительно была изображена сестра Агата, то лицо соответствовало всему тому, что сообщила старинная хроника о распутной жизни монахини. Я подошел к картине с намерением снять ее со стены, поскольку хотел доказать Андерсу, что его нелепые фантазии не имели под собой почвы.

Но он подскочил ко мне и оттолкнул с выражением такой ярости на лице, что я испугался.

„Что вам пришло в голову, ведь это невозможно! Раз уж она висит здесь на стене, то никакая сила в мире не в состоянии ее отсюда убрать“. — Он, вероятно, забыл, что несколько дней назад сам просил посетить его квартиру и убедиться в истинности его слов.

„Но зачем, — спросил я, — картину повесили именно в спальне? Это лицо может внести смятение в самые мирные сны“.

„Я вам уже говорил, — ответил Андерс, — что меня не было дома, когда прибыла картина. Человек, который ее принес, не спрашивая, повесил ее здесь, и теперь я не могу ее отсюда убрать. Я попробовал закрыть картину занавеской, но она, — его голос стал совсем хриплым от волнения, — не переносит занавески. Если я вечером задергиваю ее, в полночь она оказывается снова отодвинутой. Эта страшные горящие глаза все время смотрят на меня, неотступно следуя за мной. Я не могу больше это вынести. А знаете, почему она так смотрит на меня? Я могу вам сказать“. — Он отвел меня от картины и прошептал мне на ухо так тихо, что я едва понял его: „Она поклялась отомстить мне и держит свое слово. Она собирается сделать что-то ужасное, и я, кажется, догадываюсь, чего она хочет“.

Неожиданно он прервал свой рассказ, задав, как мне тогда показалось, не относящийся к делу вопрос: „Вы хорошо посмотрели на мою жену?“ — Но прежде чем я успел ответить, он возразил самому себе: „Вздор! Это сущий вздор, что мне иногда приходит в голову,“ — и возвратился к своему рассказу: „Она хочет меня уничтожить, потому что я обнаружил ее подземный ход, потому что я велел прорыть выход на улицу и тем самым позволил ее преследователям проникнуть в склеп“. — Мои возражения Андерс остановил движением руки. — „Поверьте мне доктор, так оно и есть. Я все тщательно взвесил, и, если бы вы увидели то, что видел я, вы бы согласились со мной“.

Я лишь позже узнал, что имел в виду Андерс, делая эти туманные намеки. Содержание этой беседы отложилось в моей памяти с большой достоверностью; лицо архитектора, когда он шепотом рассказывал все это, запомнится мне навсегда. Из всего его поведения я сделал вывод, что он серьезно болен, но мои уговоры уехать из города и провести несколько недель в горах оказались напрасными.

„Я должен выдержать, — сказал он, — было бы бессмысленно пытаться убежать от нее. Она достанет меня на высоте три тысячи метров точно так же, как и здесь“.

Самое жуткое в его поведении было то, что он, по всей видимости, боролся с какими-то химерическими представлениями, как с реальной силой, и поэтому я призвал госпожу Бланку к тому, чтобы она сначала попробовала употребить все свое влияние на мужа.

„Влияние? — горестно переспросила она, и слезы выступили у нее на глазах. — Влияния моего не хватает даже на то, чтобы он позволил мне вызвать врача“.

Чтобы как-то помочь бедной женщине, я на следующее утро поспал к Андерсу врача, моего друга доктора Энгельхорна. Но архитектор пришел от этого визита в бешенство, и Энгельхорну пришлось немедленно отступить.

Как раз в это время я должен был срочно уехать, поскольку мне нужно было посмотреть архив замка Пернштейн из-за одного важного документа. Прошло несколько дней, пока я нашел этот документ, но во время поисков я натолкнулся и на другие, в высшей степени интересные вещи, так что мое пребывание там затянулось еще на несколько дней. Возвращаясь обратно, я проехал всего несколько станций, а затем вышел, чтобы пройтись мимо трактира в одном из излюбленных мест загородных прогулок, я случайно заглянул через забор сада и увидел сидевшего за столом Ганса Андерса. Должен признаться, что его история из-за моей занятости полностью ушла для меня на задний план, и в это мгновение у меня стало тяжело на сердце от того, что я настолько пренебрег обязанностями друга. Чтобы, по крайней мере не откладывая, узнать, как обстоят его дела, я зашел в сад при трактире и поздоровался с ним. Я увидел, что Андерс много выпил, и, поскольку это было совершенно непривычно для него, сразу же связал это с его темной историей.

„О, доктор, архивариус! — воскликнул он, увидев меня, — очень рад, действительно, чрезвычайно, и приветствую вас от имени науки!“ Андерс говорил много и громко, чем привлекал внимание десяти-двенадцати посетителей, сидевших в саду. Пока я пил четвертинку южно-моравского вина, он выпил три, и только когда уже начало смеркаться, мне удалось уговорить его отправиться домой.