Роковая монахиня

Там в светлом прямоугольнике, который обозначила в комнате луна, я увидел часть кровати, рядом с ней колыбель. Ребенок, который в ней лежал, вероятно, был разбужен лаем собак, он принялся размахивать ручонками и плакать. Тут же на кровати приподнялась молодая женщина, выпрямилась и протянула руки к малышу. Затем она расстегнула свою ночную кофточку и приложила ребенка к налитой груди, которую осветила луна; ее лицо в это время оставалось в тени. Однако ребенок, прильнув на некоторое время к груди, откинул головку и снова принялся кричать. Тогда мать вместе с ребенком поднялась с кровати и стала убаюкивать его, прохаживаясь взад и вперед по комнате и напевая вполголоса колыбельную, пока ребенок не успокоился. По временам из тени выступало ее лицо, выглядевшее прелестным, несмотря на заспанный вид; ее босые ноги тихо ступали по голым половицам.

— Боже мой, — невольно вырвалось у меня, — так ведь это…

По телу моего друга, стоявшего передо мной, словно прошла судорога. Он внезапно отступил назад, так как женщина приблизилась к окну, намереваясь его закрыть.

— Да, да, — прошептал Мартин, — это она, моя Тильдхен, которая уже больше не моя! Ведь она стала еще прекрасней, верно? И разве она выглядит так, будто она несчастлива, будто ей чего-то не хватает, меня, например? Разве от этого не сожмется сердце в груди!

Молодая женщина положила заснувшего ребенка в колыбель и сама снова забралась под одеяло. Для меня было загадкой, как она очутилась в этом лесном доме. Приехала на лето? А ребенок…

— Я не знал, что у тебя еще один ребенок, — сказал я только ради того, чтобы прервать мучительное молчание.

— Это ее ребенок, — ответил Мартин глухим голосом, — ее и его. Разве ты не разглядел рядом с ее кроватью еще одну? В ней спит ее теперешний муж, лесничий, наш школьный товарищ Венцель. Прошел всего год после того, как мы расстались, и она вышла за него замуж. Разве я могу поставить ей в вину то, что она снова захотела стать обеспеченной, ведь после меня ей ничего не осталось, кроме моей убогой библиотеки, да еще немного домашней утвари? Правда, остался еще мой мальчик… И тем не менее это причинило мне боль. Я любил ее больше, чем это можно выразить словами.

Он отвернулся, приглушенный стон вырвался из его груди.

— Ты мне объясни только, — сказал я, — почему ребенок остался у нее? Если не ты был виноват в разводе…

Мартин ничего не ответил и повернулся к калитке.

— Давай уйдем отсюда! — сказал он. — Мне тяжело все это видеть — я ведь знал, что так будет, но, я тебе уже говорил, меня неудержимо тянет сюда…

— Но когда мальчик подрастет, — начал я снова, поскольку меня возмущала несправедливость, допущенная в отношении такого доброго человека, — тогда его не будут прятать от тебя, ты сможешь с ним увидеться и не станешь доверять его духовное воспитание отчиму.

В этот момент он переступал через порог садовой калитки, но внезапно остановился и с выражением страха на лице обернулся к дому.

— Увидеться? — воскликнул он полным страдания голосом, с трудом произнося слова своими бледными губами. — Это как раз то, чего я боюсь. Увидеть своего мальчика, когда мы станем друг другу чужими, и он должен будет смотреть на своего отца, как на нового знакомого, а рядом с ним будет другой, который похитил у меня сердце моего сына, и, наконец, она, которая подарила этому другому детей и забыла нашу любовь как призрачный сон — сохрани меня от этого доброе провидение, если оно есть! Даже если бы у меня на совести было убийство, и тогда такое свидание было бы слишком жестокой карой за это. Нет, нужно забыть все до последнего проблеска воспоминаний, и пусть в черной пропасти забвения на меня снизойдет высокое прекрасное просветление, к которому я, несчастный глупец, стремился всю жизнь!

Я был потрясен этим взрывом беспредельного душевного страдания.

— Бедный друг, — растерянно проговорил я, — с тобой обошлись жестоко. Но ту несправедливость, которую тебе причинили, можно хотя бы отчасти исправить. Если ты потерял жену, то, по крайней мере, сын должен остаться тебе, я сам подам апелляцию в суд, который отнял его у тебя; скажи мне только…

С горьким смехом Мартин покачал головой. В это время луну закрыло плотное облако, которое полностью скрыло его от меня; так мы и стояли под густыми деревьями, окруженные непроглядной темнотой. Когда небо снова очистилось, и я глянул на то место, где стоял до этого мой друг, его уже там не было.

Я звал Мартина по имени, искал его за всеми кустами и деревьями, сильно досадуя на него за то, что он оставил меня, не попрощавшись, — все тщетно, он исчез.

В мрачном расположении духа выбрался я наконец из рощи и направился в город. С церковной колокольни до меня донесся глухой одиночный удар — вероятно, был час ночи. Нигде не было ни одной человеческой души, в том числе и на улицах, по которым я шагал, лишь мертвенно-бледный лунный свет на крышах и стенах.