Роковая перестановка

Священник со своей женой и детьми часто приезжали туда на каникулы. Приход отца Льюиса находился на окраине Манчестера, жили они в викторианско-византийско-готическом доме из потемневшего от копоти желтого кирпича с псевдороманскими окнами, обложенными красным. В церковном дворе росли падубы с черными листьями, а ракитник цвел только одну неделю в году. Для семилетнего Льюиса Уайвис-холл был самым красивым местом на земле, а окрестности — просто прекрасными. В те времена поля были маленькими и окружены живыми изгородями, с дорожками между ними. На болотистых почвах раскинулись дикие фруктовые сады, вдоль ручейков, где обитали водяные клопы и ручейники, росли борец, репейник и конопля, а над всем этим летали стрекозы в бархатистых золотых или серебряных доспехах. Там в изобилии были желтушки шафрановые, и червонцы, и малые голубянки, а однажды маленькому мальчику довелось увидеть большую радужницу.[22] Пара пестрых дятлов свила гнездо в так называемом Маленьком лесу за озером, а когда созревали орехи на лещине, появлялись поползни и подлетали к самому дому.

Что это был за дом! И каким разным он казался с его точки зрения и с точки зрения Берлендов! Для него он был огромным и просторным. В гостиной все окна ограничивались парами розовых мраморных колонн. Лестница красиво изгибалась, поднимаясь на галерею. В доме имелась библиотека, которую дядя Хилберт использовал как кабинет, и, что особенно впечатляло, оружейная с чучелами животных и дробовиками на стенах. Но внутреннее убранство значило меньше — хотя бедным оно не было, — чем территория вокруг: озеро, леса. Уайвис-холл словно околдовал Льюиса, который испытывал к нему примерно то же, что Большой Мольн[23] — к Заброшенному поместью. Он с нетерпением ждал каникул и впадал в глубокую депрессию, когда они заканчивались. Однажды он одержал славную победу, уговорив родителей разрешить ему остаться в Уайвис-холле после их отъезда в Манчестер.

У тети Лилиан никогда не было детей, и она умерла в 1960 году, в сорок пять лет. Дядя Хилберт тяжело воспринял смерть жены и не хотел никого видеть, кроме Льюиса. Именно в те дни он начал повторять ему, что когда-нибудь Уайвис-холл перейдет к нему.

Он сообщил об этом родителям Льюиса, и вскоре у них вошли в обыкновение присказки типа «когда все это станет твоим» и «когда ты вступишь во владение своим поместьем». Дяде Хилберту, однако, едва исполнилось шестьдесят, он был крепок и полон сил, продолжал работать адвокатом, и Льюис плохо представлял себя на его месте и вообще считал, что негоже с нетерпением ждать такого события. В Суффолк он ездил часто, возможно, гораздо чаще, чем если бы Уайвис-холлу предстояло вернуться к Берлендам или к одной из теток, живущих в Америке.

Чувства Льюиса к поместью претерпели много изменений. По природе вещей, луга, рощи и ручьи уже не казались ему залитыми неземным светом, он уже не видел в них великолепие и свежесть мечты. Мальчик взрослел. Он стал воспринимать землю как имущество, парк — как нечто, чем можно удивить окружающих, а фруктовый сад и огород — как источник деликатесов. Хотя Льюис намеревался жить в доме по крайней мере часть года, он понимал, что его можно выгодно продать, и видел, что ценность или цена (кому как нравится) наследства с каждым годом растет. Сосны в лесу, в котором последним был похоронен охотничий терьер дяди Хилберта, Блейз, он считал полезной и выгодной культурой. Обратив внимание на мебель, которой был обставлен Уайвис-холл, он взял в публичной библиотеке книги по антиквариату и фарфору и по фотографиям прикинул, сколько все это стоит. От получившейся суммы захватило дух. Льюис сделал еще одну вещь: запечатлел, как он с женой в гостиной принимает гостей. На его почтовой бумаге будет стоять простой адрес: «Уайвис-холл, Нунз-у-Ипсвич, Суффолк». Это было одно из честолюбивых стремлений Льюиса — иметь адрес без названия улицы, чтобы не создавать неудобства для почты. Дом и участок были обозначены на картах «Орднанс Сюрвей»,[24] составленных для этой части Суффолка, и Льюис, когда бывал в подавленном настроении, доставал их, разглядывал, и настроение улучшалось.

В шестидесятые годы он уже был женат и имел двоих детей, сына и дочь. Когда родился сын, он решил, что будет правильно «шаркнуть ножкой» и назвать мальчика в честь Хилберта.

— Древнее семейное имя, — сказал он жене, хотя это было неправдой; этим именем крестили только его дядьку, единственного. Просто в конце девятнадцатого века существовала мода на немецкие имена, и дядька, родившийся в 1902 году, попал в последнюю волну этой моды.

— Оно мне совсем не нравится, — сказала жена. — Люди будут думать, что его зовут Гилбертом или Альбертом. Не хочу, чтобы его, бедняжку, дразнили.

— В школе его будут звать по фамилии, — возразил ей Льюис. Хотя и бедный, он имел грандиозные планы в качестве будущего владельца Уайвис-холла и прилегающей земли. Он победил — или ему казалось, что победил, — и мальчика назвали Хилбертом Джоном Эдамом.