Роковая точка «Бурбона»

Директор ФБР не ошибся, он прекрасно понимал, какая рыбка пока только плавает в кольце расставленных им сетей. И хотя она еще не попалась, не запуталась в сетях, он был уверен — никуда ей не деться.

Как опытный контрразведчик, как профессионал со стажем, подставу Комитетом госбезопасности СССР такой важной персоны он полностью исключал. По его убеждению, играть секретоносителем подобного калибра ни политическая разведка СССР, ни военная — элементарно не могли. Это было бы вне логики неписаных законов разведки и контрразведки. Для этого он ставил себя на место руководителей советских спецслужб и говорил самому себе: «Не такие глупцы русские, чтобы выставлять для продажи ходячий сейф с важными военно-политическими секретами».

Примерно через недели две на имя военного атташе при посольстве СССР в США Полякова пришло представительское письмо с приглашением на прием, который устраивался на квартире американского генерала О'Нейли…

* * *

Несмотря на достаточно высокую должность американца, вечеринка оказалась довольно скромной как в смысле оформления стола, поднимаемых вопросов, так и краткости ее проведения.

Поляков чутьем профессионала тут же понял, что этот прием был организован исключительно для него и что может закончиться логическим завершением всего того, что задумал и он, и они — теперь его «новые друзья», — предложением себя в их агентурную сеть и принятием этого предложения американцами.

И действительно, по окончании скоротечного приема при выходе из дома на улицу Поляков был приостановлен одним из присутствовавших на вечере американцем. Назвал он себя Джоном и предложил россиянину встретиться через полтора часа в городе на пересечении 6-й авеню и 60-й стрит.

Позже Поляков вспоминал, что это был промозглый ноябрьский вечер. Низкие и тяжелые тучи медленно проплывали над городом, порой цепляясь за вершины небоскребов. Ветер куражился в ветках почти что голых деревьев и кустарников, трепал как бы оторванный наполовину транспарант с размалеванной грудастой красоткой на стене дома и свежим дыханием охлаждал горячность внезапно возникшего волнения, которое силой воли было сразу же стреножено. И в то же время хоть он и спешил примерить на себя неприглядную роль предателя, считал, что быстрая лошадь скорее станет. Но разного рода раздумья с отступлением он всячески гнал прочь.

Он умел подавлять в себе возникшее волнение чисто профессионально — четко и жестко. В его сознании опять, в который раз, неожиданно для него холодными сквозняками стали проноситься давние, уже забытые, долго не вспоминаемые события. Во вчерашних же явлениях он терялся — не мог вспомнить даже того, что ел на обед или кого первым встретил из сотрудников в офисе.

Как на киноэкране, снова возникали картины: война, послевоенное время, удачное служебное продвижение с оседанием в столице. Все эти жизненные этапы его вдруг стали раздражать. Он попытался подумать о чем-то другом, но воспоминания невидимой кинолентой пробегали и пробегали в памяти. Поляков считал, что родине не везет на вождей, что экономика страны, руководимая безропотным чиновничеством, могла дать народу-страдальцу больше, чем от нее он получил.

Вдруг в его голове просветлело, и он попытался пофилософствовать относительно послевоенной судьбы Отчизны:

«Погубят Союз недальновидные властолюбцы, корыстолюбивые руководители, как погубили царскую Россию — мощную империю. Они думают только о своей продолжительной жизни во властных структурах и, конечно, о своих карманах. Им наплевать на народ с его ежедневными проблемами».

И еще он всегда считал, что в России существуют три нестыкуемые вещи: грамотность без культуры, выпивка без закуски и власть без совести! Торговля совестью на родине приняла массовый характер, стала общенациональным бедствием и свидетельством катастрофического масштаба деградации личности. Новый холуяж культу Хрущева стал все заметнее. У людей началась разбалансировка мозга — логика, выверка, опыт отброшены в сторону. Народ снова верит в глупости нового пастыря без всякой харизмы, но с дешевым авторитетом.

Почему-то вспомнились слова фельдмаршала Миниха, сказанные еще в 1765 году, которые он выучил наизусть, как стихотворение, о том, что «Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует».

Эти слова пришли к нему как-то быстро и внезапно и так же скоро растворились, разошлись, как сигаретный дым.

Разведчику, готовящемуся стать предателем, стало неуютно и зыбко на продуваемом перекрестке двух дорог. Он снова поежился то ли от холодного сквозняка, то ли от мысли, что через какое-то мгновение он уже будет другим — врагом своей родины, врагом коллектива, врагом семьи…

* * *