Роковая женщина

Она внезапно показалась Алексе усталой, словно напряжение дня наконец дало о себе знать. Даже ее голос стал чуть менее четким и уверенным. Увидела ли старая женщина в Алексе то, чего найти никак не ожидала? Она выглядела слегка удивленной, или задумчивой, словно упорно старалась вспомнить чье-то имя или лицо, и никак не могла уловить ассоциации. На миг Алексе подумалось, что она хочет сказать что-то еще, но вместо этого старая дама повернулась и прошествовала по дорожке дальше, теперь не столь быстро.

Остальные Баннермэны потянулись за ней словно стая темных птиц. Никто из них не обернулся — Алексы словно не существовало. По всему Пирогу гости теперь собирались по трое-четверо, приветствовали друг друга, но никто на дорожках не подошел к ней, никто даже не осмелился посмотреть в ее направлении, все слишком очевидно стремились держаться подальше. Словно место, где она стояла вместе с Букером и Саймоном, было зачумлено и к нему опасно приближаться.

Она оставалась там со своими невольными спутниками, пока Пирог не опустел полностью, и только тогда она повернулась к Саймону и сказала:

— Едем домой.

Глава третья

Роберт Баннермэн стоял перед камином с бокалом в руке. Хотя в камине пылал огонь, Роберта пробирал озноб. Он гадал, не подхватил ли он случайно простуду — в конце концов, между Каракасом и графством Датчесс большая разница температур, но, поскольку он гордился тем, что никогда не болеет, то отверг эту возможность. Элинор тоже выглядела продрогшей, подумал он. Как ни замечательно было ее здоровье, это был очень тяжелый день для женщины восьмидесяти шести лет, особенно после того как пришлось накормить обедом больше ста человек, наиболее привилегированные и важные из которых были оставлены на ночлег.

Дверь приоткрылась. Заглянул пожилой, краснолицый мужчина, пробормотал «извините» и, увидев лицо Роберта, поспешно захлопнул дверь.

Роберт попытался вспомнить, кто это. Уж не кузен ли Эмори, который однажды въехал верхом в особняк Салтонсталлов во время торжественного обеда и перескочил на коне через стол, не опрокинув ни одного серебряного подсвечника и не разбив ни одного фарфорового прибора? Или Эмори уже умер? Роберт не помнил, его это и не волновало, но предполагалось, что как новый глава семьи, он обязан был точно знать подобные вещи. Его отец без всякого видимого усилия вспоминал дату каждого рождения, смерти и брака в семье, возможно, потому что его натаскивала Элинор.

Ну и черт с ним, подумал Роберт. Он потягивал скотч, размышляя, не приказать ли подать еще. На каминной полке, рядом с ним стоял небольшой серебряный поднос с миниатюрным графинчиком. Кайава, вероятно, была последним частным домом в Америке, где спиртные напитки подавались в особых хрустальных графинчиках, вмещавших в себя только две порции. В Кайаве ни один гость даже не видел бутылок — все они хранились в кладовой, под присмотром дворецкого, и, как совершенно был уверен Роберт, слуги при каждом заказе себя не обижали, несмотря на сложную систему учета, призванную этому помешать.

Роберт знал, что пришло время для настоящей «большой чистки» — от решений по капиталовложениям в Фонд Баннермэна до кухни Кайавы, где повар, без сомнения, нагло обкрадывает Баннермэнов. Роберт едва мог дождаться, когда примется за все это.

С бабушкой он встретился в ее красно-золотой «китайской комнате». Стены ее покрывали бесценные панели, захваченные после осады Пекина — чтобы оставить их за собой, Киру Баннермэну пришлось приобрести три музея у Уильяма Рэндольфа Херста, которого презирал. Коллекция китайского фарфора Патнэма Баннермэна располагалась в стеклянных шкафах. Говорили, что она стоит целое состояние, но, по мнению Роберта, это была лишь груда бесполезных и чересчур крупных вещей, которые должны принадлежать музею и отправятся туда сразу, как только представится случай. Полдесятка старинных часов жужжали, тикали и били с регулярными интервалами, действуя ему на нервы.

Перед Элинор Баннермэн на лакированном столике стоял чайный сервиз из фарфора, столь тонкого, что он казался почти прозрачным. Рядом находился длинный стол с фотографиями различного формата в серебряных рамках, расставленных по какой-то, одной ей известной системе, своего рода галерея тех, кто уже ушел из жизни: ее брат Джон, мать Роберта, его брат Джон, дедушка Патнэм, сидящий, как обычно, за рабочим столом, и, конечно, сам Кир Баннермэн в старости, похожий на египетскую мумию — все в нем высохло и сморщилось, кроме глаз, пронзительно глядящих на фотографа и словно говорящих ему: «Как я ни стар, но могу купить тебя или продать, или уничтожить, если захочу».

Фотографий живых не было. Роберт гадал, скоро ли здесь появится фотография отца, и не хранит ли Элинор запас разных рамок от Картье просто для того, чтобы быть готовой к смерти любого из родных.