Роковое совпадение

— Откуда она знает? Потому что заставляла других родителей проходить через это. Потому что видела собственными глазами, раз за разом, как дети приходили в суд и захлебывались слезами за свидетельской трибуной. Потому что видела, как насильники уходят безнаказанными, пока дети пытаются понять, почему им снова и снова приходится оживлять этот кошмар перед полным залом незнакомых людей. — Фишер качает головой. — Произошла трагедия. Прибавьте к этому еще и тот факт, что отец Шишинский в конечном итоге оказался не тем, кто осквернил ее маленького сына. Но тридцатого октября полиция полагала, что насильник именно он. Так думала и Нина Фрост. И в то утро она верила, что другого выхода у нее нет. То, что произошло в тот день в суде, было не предумышленное, злонамеренное действие, а жест отчаяния. Женщина, которая, как вы видели, застрелила священника, может быть, и похожа на Нину Фрост, может быть, она двигается, как Нина Фрост, но, дамы и господа, эта женщина на видеозаписи — совершенно другой человек. Человек, не способный в тот момент силой воли остановить себя.

Когда Фишер делает очередную паузу, чтобы перейти к определению невиновности по причине невменяемости, я встаю со своего места.

— Прошу прощения, я бы хотела закончить.

Он оборачивается, как будто ему крылья обрубили:

— Что?!

Я жду, пока он подойдет ближе, чтобы поговорить с ним тет–а–тет.

— Фишер, мне кажется, я смогу сказать заключительное слово.

— Вы же не сами себя представляете!

— Но я смогу достойно это сделать! — Я смотрю на судью, на Квентина Брауна, который сидит, открыв рот от удивления. — Я могу подойти, ваша честь?

— Конечно, подойдите, — говорит судья.

Мы все идем к судье, я зажата между Фишером и Квентином.

— Ваша честь, я не считаю это мудрым поступком со стороны моей подзащитной, — говорит Фишер.

— По–моему, над мудростью ей стоит поработать, — бормочет Квентин.

Судья потирает лоб:

— Я думаю, что миссис Фрост лучше других подсудимых осознает степень риска, на который идет. Вы можете продолжать.

Мы с Фишером возвращаемся назад.

— Это ваши похороны, — бормочет он, обходит меня и садится.

Я подхожу к присяжным и вновь обретаю почву под ногами, как бывалый моряк, взошедший на палубу клипера.

— Добрый день, — негромко начинаю я. — Думаю, все уже знают, кто я. Вы явно слышали множество объяснений тому, как я здесь оказалась. Но то, что вы слышали, скажу прямо, и есть правда. — Я указываю на Квентина. — Я знаю это потому, что, как и мистер Браун, работаю прокурором. А правда нечасто пробивает себе дорогу в суде. Есть обвинение, которое забрасывает вас фактами. И защита, которая давит на чувства. Никто не любит правды, потому что это предмет личного толкования, и оба — и мистер Браун, и мистер Каррингтон — боятся, что вы ее неверно истолкуете. Но сегодня правду вам скажу я. Правда в том, что я совершила чудовищную ошибку. Правда в том, что в то утро я была не расчетливой стервой, какой меня хочет выставить мистер Браун, и не женщиной на грани нервного срыва, как хочет вас заставить поверить мистер Каррингтон. Правда в том, что я была матерью Натаниэля, и это было во главе угла.

Я подхожу к одному из присяжных, молодому парню в надетой задом наперед бейсболке.

— Если бы вашего лучшего друга держали под дулом пистолета, а у вас в руке был револьвер, что бы вы сделали? — Повернувшись к пожилому господину, я спрашиваю: — Или если бы вы вернулись домой и обнаружили, что вашу жену изнасиловали? — Я делаю шаг назад. — Где граница? Нас учили стоять за себя, нас учили стоять за тех, кого мы любим. Но неожиданно появляется другая граница, установленная законом. «Сиди смирно, — гласит она, — и дай нам во всем разобраться». А вам известно, что закон не только не справится с задачей — он нанесет травму вашему ребенку, а преступника выпустит уже через несколько лет. В глазах закона таково решение вашей проблемы. То, что хорошо с нравственной точки зрения, считается неправильным… а то, что с моральной точки зрения есть зло — наказания за него можно избежать.

Я пристально смотрю на присяжных.

— Возможно, я знала, что судебная система не поможет моему сыну. Возможно, где‑то в глубине души я знала, что смогу убедить присяжных в своей невменяемости, хотя мыслила здраво. Я жалею, что не могу вам ничего обещать, — но одно знаю точно: мы не знаем и половины того, что думаем, будто знаем. И меньше всего мы знаем себя.

Я поворачиваюсь к залу, поочередно смотрю на Калеба, потом на Патрика.