Роковой оберег Марины Цветаевой

Через минуту во двор вышел седой недовольный Мишка в овчинном тулупе военного образца и белых валенках и освободил путь от рычащей и скалящейся овчарки. Миновав присыпанный снегом двор с банькой в одном углу и беседкой в другом, я прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.

— Ну, наконец то! Девчонку из газеты прислали! Это хорошо, я с девчонками люблю поговорить, — потирая руки, радостно проговорил ветхий старик, встречающий меня в прихожей.

Был он высок и худ, и шерстяной спортивный костюм с лампасами, какие, судя по оте чественным фильмам, выпускали лет сорок назад, висел на нем, как на вешалке. На узком лице с запавшими щеками, поросшими редкой щетиной, выделялся массивный нос и помимо воли привлекали внимание покрытые седыми волосками уши, большие и коричневые, как печеночные оладьи.

— А я все думаю, когда же ко мне из газеты придут? — возбужденно говорил ветеран. — Ведь Тимофей Егоров войну прошел, а никто даже не поинтересуется.

— Ну как же, вам много раз звонили из редакции, хотели записать ваши воспоминания о войне, но вы отказывались от встречи, — удивилась я.

Хозяин нахохлился и засопел пористым носом.

— Не знаю, если б звонили, я бы давно вас позвал, мне есть что порассказать, — пробурчал он. — Должно быть, это Мишкины штучки. Сын у меня рецидивист, три года как с зоны вернулся. Сидел за воровство. Жена померла в девяностом, с тех пор вдвоем и живем, и все время собачимся. — Ветеран безнадежно махнул рукой и, спохватившись, пригласил: — Не стойте в дверях, проходите в гостиную.

Старик двинулся первым, я последовала за ним. Распахнув дверь, хозяин сделал широкий жест и указал мне на стул рядом с круглым обеденным столом, покрытым темной скатертью с пышными кистями. Сам он присел на край потертого дивана и подался вперед, собираясь отвечать на вопросы. Интерьер комнаты был скромен — полированная стенка, низкий столик у окна, ламповый телевизор на тумбочке да пестрый ковер на стене. Пол застилала вытертая дорожка, а на свободной от ковра стене висела репродукция врубелевского «Демона», соседствовавшая с бойкими ходиками. Я устроилась на стуле, откинувшись на спинку, и приготовилась записывать беседу на диктофон, краем глаза поглядывая сквозь приоткрытую дверь на мелькающую в коридоре фигуру Михаила в тулупе и валенках.

— Тимофей Ильич, где для вас началась война? — задала я первый вопрос.

Старик задумчиво поскреб щеку и, посмотрев на меня внимательными серыми глазами, на удивление живыми и осмысленными, внятно произнес:

— Война застала меня в секретной школе по подготовке диверсанток, проходившей по документам как курсы повышения квалификации профсоюзных работников. Это здесь, недалеко, за лесничеством. В бывшем детском санатории.

Глядя на мои округлившиеся глаза, старик благодушно пояснил:

— Где же еще и устраивать такую школу, как не в Лесном городке? Раньше здесь вообще ничего не было, ни многоэтажек, ни санчасти, только густой еловый лес вперемежку с соснами. И детский санаторий для туберкулезников. В двадцать седьмом году специально для разработки и производства военной техники построили городок, с пропускным режимом и прочими строгостями закрытого объекта. Детский санаторий прикрыли, а здания приспособили под учебное заведение для секс шпионов. Между собой мы называли курсанток «ласточками», а разведшколу именовали «Ласточкино гнездо».

— Что, простите? — переспросила я, полагая, что ослышалась.

Старик хитро усмехнулся, отчего лицо его покрылось глубокими морщинами, как горная гряда тектоническими разломами, и довольным тоном произнес:

— Про сексуальный шпионаж что нибудь слышали?

— Да хватит тебе болтать! — прикрикнул на старика Михаил, заглядывая в комнату. — Слушать противно! Уже на тот свет пора, а туда же! Сексуальный шпионаж! Ты, козел блудливый, своим развратом мать в гроб загнал! Уж такой ты нужный педагог, что твои проститутки «ласточки» без тебя жить не могут! Э эх, без малого сто лет, а все туда же! — с досадой сплюнул сын ветерана и скрылся из виду, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

— Врешь, щенок! — визгливо прокричал вдогонку старик. — Это из за твоих воровских делишек мать здоровья лишилась! Из тюрем не вылезаешь, а отца жизни учишь! Четвертый год как с зоны пришел, а еще на работу не устроился! Сделал из дома отца картежный притон и гуляет сутки напролет со своими дружками, ворами и убийцами! Фамилию, вон, сменил! Взял материнскую, Мамаев он теперь. Моей фамилией, видишь ли, брезгует!

Ветеран схватился за сердце и стал заваливаться набок.

— Тимофей Ильич, вам плохо? — всполошилась я.

— Воды, — просипел старик.

Я побежала на кухню, среди завалов немытой посуды нашла стакан почище, сполоснула его под краном и налила из чайника воды. Вернувшись, протянула воду старику и молча смотрела, как Егоров запивает сунутую под язык таблетку, как двигается кадык на морщинистой шее и мелко дрожит рука, стучащая стаканом о вставные зубы. Минуту посидев с закрытыми глазами, Тимофей Ильич тоскливо протянул: