Роковой портрет

Но что бы ни отражалось на моем лице, я еще плотнее прижала к себе Томми и выдохнула в детское одеяло:

— Он хочет есть.

Моих слов оказалось достаточно — отец признал поражение. Я услышала, как он идет к двери.

— Покорми его, — услышала я его слова. — Я оставлю тебя и пообедаю с юристами.

Когда я, укачивая блаженно уснувшего после еды Томми, вышла в гостиную, у меня были красные глаза, щеки в пятнах. Я хотела уйти, ни с кем не попрощавшись, побыть наедине со своими мыслями. Увидев торопливо шагавшего по коридору Джона Вуда, я спряталась под лестницей и подождала, пока затихнут шаги. Он нес две красные бархатные мантии, заказанные отцом для новой службы, и они, как темная пена, свисали с испещренных коричневыми пятнами рук слуги. Его старая тощая спина согнулась под тяжестью ноши, но пальцы с любовью поглаживали роскошный ворс, а лицо светилось чистой радостью от столь роскошного приобретения отца. На секунду я даже порадовалась за него, хоть мне и стало больно.

Выскользнуть незамеченной из дома человека, имеющего такой статус, где теперь было полно слуг, оказалось сложнее, чем я думала. Только я хотела выйти из-под лестницы, как открылась еще одна дверь и мимо меня, переговариваясь, обратно в зал прошли полосатые юристы. Я опять юркнула в тень, покрепче прижав к себе сладко спящего ребенка, и сердце бешено застучало от страха при мысли о том, что могу столкнуться с отцом. Я не столкнулась с ним, но из укрытия услышала его голос, звучавший учтиво, как всегда:

— Я присоединюсь к вам через десять минут, джентльмены.

Затем скрипнула входная дверь, и его шаги затихли в ветреном саду. Я подождала еще немного. Наконец все разошлись по комнатам, двери закрылись, наступила тишина и сердце немного успокоилось. Я набралась мужества и тихонько пошла к выходу, но почти сразу же упала в объятия госпожи Алисы. Она шла из гостиной в зал и смотрела в окно. Я чуть ли не впервые видела эту вечно занятую женщину в минуту праздности.

Она услышала мои шаги и обернулась с вежливой улыбкой хозяйки, явно собираясь показать какому-нибудь новому юристу уборную или где взять воды. Бежать было поздно. Однако увидев ее заботливый взгляд, я вдруг расхотела бежать. Она притянула меня на сиденье под окном и крепко обняла полными руками. У меня по щекам опять заструились тихие слезы, но я их не стеснялась. Больше всего мне сейчас была нужна родительская ласка.

— Ччшш, все, все, — приговаривала она, гладя меня по спине. — Что тебя так расстроило? Ну-ка дай мне ребеночка. И вытри-ка глаза… — Я захлюпала в ее вышитый носовой платок. — Ты переживаешь из-за ребенка? — спросила она, глядя то на меня, то на Томми. Но он спал как ангел, со следами молока на губах — значит, поел. Она покачала головой и еще пристальнее посмотрела на меня. — Ты обычно не плачешь. Что случилось?

— Я пыталась поговорить с отцом, — беспомощно всхлипнула я. — Но все кончилось плохо. Мы поссорились…

Она закивала и похлопала меня по руке. Мне показалось, она поняла.

— А у тебя все было так хорошо, — с сочувствием сказала она.

Она не спросила, из-за чего мы поссорились. Она никогда никому из нас слова дурного не сказала об отце в его отсутствие, как бы резво ни бранила его при всех. Она хранила ему бесконечную преданность. Но мне нужно было с кем-то поговорить. Я не знала, что делать.

— Они приказали костры, — выпалила я, и ее лицо напряглось (хотя явно читалось — для нее это не новость). — И отец нашел это правильным. Он ведь никогда раньше такого не делал. В нем появилось что-то, чего раньше не было, что-то жестокое. Ты так не считаешь?

Она покачала головой, но может быть, просто в замешательстве. Таких здравомыслящих людей, как госпожа Алиса, мало интересуют тонкости.

— Ну что ж, — после паузы сказала она, и именно эта пауза убедила меня — она тоже беспокоится. — Я ведь не знаю, что правильно, а что неправильно. Я не государственный человек, но все же я считаю: если люди поступают плохо, их нужно наказывать. Хотя это жестоко. Понятно, почему ты расстроилась. У него тут на днях был новый епископ, ты знаешь, Стоксли, они весь обед только об этом и говорили. Еретики, еретики, опасность, опасность. И каждый раз, произнося слово «опасность», Стоксли втыкал нож в пирог с жаворонками. Когда он до него добрался, на тарелке валялись одни крошки. Не могу сказать, что он мне очень понравился. Неприятные маленькие глазки. Впалые щеки. И так рычал на слуг, если, не дай Бог, они его случайно заденут. Не человек, а бык. Ему страшно нравится, когда его боятся. А Эллен мне потом сказала: он гордится прозвищем, которое ему дали в кабаках, — «молот еретиков». Но ты ведь знаешь, каков твой отец со своими друзьями. Он и слышать ничего дурного о нем не хочет. Что же я могу поделать? — Она беспомощно пожала плечами и снова похлопала меня по руке. — Понимаешь, мне тоже тревожно. — Она посмотрела в окно. — Тут недавно к нему приезжал Уильям Донси и тоже пытался что-то втолковать.