Роковой выстрел

— Честное слово, сэр, вы у себя дома, и будете у нас желанным гостем столько времени, сколько вам заблагорассудится. Мы живем тут почти что отшельниками. Гость для нас — настоящая радость.

Моя мать выказала больше сдержанности.

— Это очень благовоспитанный человек, Лотти, — заметила она мне, — но я предпочла бы, чтобы он чаще мигал глазами. Я не люблю людей с неподвижными, точно застывшими, веками. Да, дорогая моя, мой жизненный опыт дал мне одно великое правило: наружность человека — ничто в сравнении с его поступками.

Сообщив это оригинальное наблюдение, мама обняла меня и предоставила меня моим собственным размышлениям.

Несмотря на свою наружность, доктор Октавий Гастер имел в нашем обществе огромный успех.

На следующий день он вошел в такие интимные отношения со всем домом, что полковник и слышать не хотел об его отъезде.

Он изумлял решительно всех обширностью и разнообразием своих познаний.

Нашему ветерану Крымской кампании он рассказал о Крыме много такого, о чем тот и не слыхивал.

Моряку он сообщил целую кучу сведений о Японии. Он принялся даже и за моего жениха, большого любителя спорта, и читал ему целые лекции по поводу путешествий в лодке, рассуждая о рычагах, точках приложения сил, центрах сопротивления, пока, наконец, моему бедняге Чарли не пришлось уклониться от продолжения беседы.

Тем не менее он делал это с такой скромностью и осторожностью, что никто из собеседников не находил повода быть на него в претензии за поражение, понесенное к тому же в области своей специальности.

Во всех его словах и поступках замечалась какая-то спокойная сила, которая производила большое впечатление.

Я припоминаю один случай, очень поразивший всю нашу компанию.

У Тревора был огромный бульдог; он очень любил своего господина, но к фамильярностям прочих из нас относился очень нелюбезно.

Все домашние, как и следовало ожидать, очень косились на этого зверя, но так как студент был очень привязан к нему, то и решили не удалять его от дома и запереть в конюшню, где ему была устроена огромная конура. За такое пренебрежение к собственной особе животное сильно невзлюбило нашего хозяина и рычало, скаля все свои огромные зубы каждый раз, как замечало его фигуру.

На следующий день после прибытия Октавия Гастера мы проходили мимо конюшни. Внимание гостя было привлечено рычанием пса.

— А! А! — заметил он. — Это ваша собака, мистер Тревор?

— Да, это Тоуцер.

— Бульдог, должно быть, из тех, что на континенте зовут национальным животным Англии.

— Да, чистокровный бульдог, — с гордостью подтвердил студент.

— Безобразные животные, очень безобразные. А не войдете ли вы в конюшню, чтобы снять с него цепь? Мне хотелось бы взглянуть на него на вольной воле. Просто жалко держать на привязи такое могучее, полное жизни животное.

— Но он любит кусаться, — с лукавой искоркой в глазах сказал Тревор. Впрочем, вы, конечно, не струсите собаки.

— Струшу? О, нисколько; зачем же я струшу ее?

Когда Тревор открыл дверь конюшни, на лице его окончательно утвердилось ехидное выражение.

Чарли пробормотал что-то насчет того, что шутка переходит границы, но его слова были заглушены громовым рычанием, раздавшимся изнутри конюшни.

Все отошли на приличное расстояние, кроме Октавия Гастера, который остался стоять на пороге дверей с выражением скучающего любопытства на бледном лице.

— А эти красные точки в темноте, должно быть, его глаза? — спросил он.

— Да, — сказал студент, нагибаясь, чтобы развязать ремень.

— Иси! — сказал Октавий Гастер.

Ворчанье собаки вдруг превратилось в протяжный жалобный визг; вместо ожидаемого нами яростного прыжка она с шумом зарылась в солому, точно желая спрятаться в ней.

— Что за черт такой стряслось с нею? — воскликнул в смущении ее владелец.

— Иси! — сухим металлическим, неописуемо повелительным тоном повторил Гастер. — Иси!

К великому нашему удивлению собака рысью выбежала из конюшни и улеглась у его ног; но это был совсем не тот воинственный Тоуцер, которого мы привыкли видеть.

Вялые опущенные уши, повисший хвост, унылое выражение некогда яростной морды — он стал живым олицетворением собачьего унижения.

— Очень хорошая собака, но на редкость мягкая, — произнес швед, гладя бульдога по спине.

— А теперь пошел-ка на свое место, сударь.

Пес сделал полуоборот и послушно отправился в свой угол.

Мы услышали звон цепи: это Тревор снова привязал собаку.

Минуту спустя он вышел из конюшни. Из пальца у него текла кровь.

— Черт побери эту скотину! — выругался он. — Прямо-таки не понимаю, что с ним такое стряслось. Он у меня уж три года и еще ни разу не укусил меня.

Мне показалось, — ручаться, правда, не могу, — но мне показалось, что шрам на лице нашего гостя судорожно дрогнул, как бы от сдержанной улыбки.

Когда возвращаюсь к этим воспоминаниям, мне думается, что именно с этого момента я и начала испытывать страх и странное безграничное отвращение к этому человеку.

Глава IV

Недели шли одна за другой; приближался день нашей свадьбы.

Октавий Гастер все еще гостил в Тойнби-Холле.