Роковые сапоги

— Хорош капитан, нечего сказать! — Мисс Кратти вздернула голову и пошла прочь. — Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!

Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до сумасшествия.

Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как никогда.

— Капитан, — объявил он, — у меня есть для вас хорошая новость: хорошее место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете устроены и будете служить его величеству.

— Служить его величеству? — переспросил я. — Дражайший мистер Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной службе?

— Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.

— Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового солдата? Я — дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни…

— Та, та, ви ни за что в жизни… я знаю: ви слишком трус, чтобы быть зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать все двери, понимаете? Ха-ха-ха!

— Все двери, мистер Штиффелькинд?

— Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место, мошенник ви эдакий, — восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир. Только письма читать никак не можно, запомните это.

И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить обыкновенным почтальоном!

* * *

Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, — он в последнее время окончательно распоясался, — что, как только я получил место, я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на почте…

Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно, как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям письма.

Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.

Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал, прекрасно зная, что она просит денег, — тем более что я вообще терпеть не могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось, писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью, ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.

Стабз — не такая уж редкая фамилия, так что, прочитав «Миссис Стабз» на ярко начищенной медной дощечке у двери одного из домов на Дьюк-стрит, куда я часто носил письма, я и не подумал разузнать, кто такая эта миссис Стабз и не доводится ли она мне родственницей.

Однажды у молоденькой служанки, которая вышла взять почту, не оказалось мелочи[11], и она позвала хозяйку. Из гостиной вышла старушка в чепце с лентами, надела очки, прочла адрес на конверте, поискала в кармане монетку и извинилась перед почтальоном за то, что задерживает его.

— Ничего, сударыня, — сказал я, — не извольте беспокоиться.

Старушка вздрогнула, сорвала с носа очки и зашаталась, забормотала что-то, потом громко вскрикнула и бросилась мне на шею, рыдая:

— Мой мальчик, дорогой мой мальчик!

— Как, матушка, — говорю я, — так это вы?

Я сел на диванчик в передней и предоставил ей возможность целовать меня, сколько ей нравится. Услыхав крики и рыданья, на лестницу выбежала женщина — моя сестра Элиза, собрались жильцы. Горничная приносила то стакан воды, то еще что-то, а я был предметом всеобщего внимания. Но задерживаться у них мне было нельзя: нужно было разносить письма. Однако вечером, после работы я вернулся к матери и сестре, и тут-то, за бутылкой доброго старого вина и блюдом чудесной тушеной баранины с репой, я наконец расположился со всеми удобствами.

Декабрь. «Зима междоусобий наших» [12]