Роковые сапоги

Но вот как-то утром в роковой понедельник, — вот уж поистине был черный понедельник, иначе не скажешь[5], — когда мы с мальчиками играли во время перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека, который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать изо всех сил.

— Мне нужен лорд Горнуоллис, — донесся до меня голос этого отвратительного человека. — Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.

— Какой, какой лорд, вы сказали?

— Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий, немножко косит и ужасно ругается.

— У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, — сказал кто-то, и наступило молчание.

— Стойте, я знаю! — закричал этот негодяй Бантинг. — Да ведь это же Стабз!

— Эй, Стабз, Стабз! — хором закричали мальчишки, но я так усердно читал, что не слышал ни слова.

Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за руки и поволокли во двор, к башмачнику.

— Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, — начал он, — я принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.

— Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, — сказал я, зная, что остается только одно — отрицать все до конца. — Клянусь честью дворянина! — воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.

— Подождите! — вмешался Бантинг (будь он проклят!). — Давайте взглянем, что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.

Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью написана моя фамилия — Стабз!

— Как? — удивился Штиффелькинд. — Значит, он не лорд? А мне и в голову не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.

И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что означает весь этот шум.

— О, ничего особенного, сэр, — сказал один из мальчишек, — это просто лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.

— Поверьте, сэр, — залепетал я, — я просто пошутил, назвав себя лордом Корнуоллисом.

— Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.

Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет, где значилось: «Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за пару сапог».

— У вас хватило глупости, сэр, — сказал директор, сурово глядя на него, — поверить, что этот мальчишка — лорд, и у вас хватило нахальства запросить с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не получите от меня по этому счету ни пенса. А что касается вас, сэр, жалкий вы лгунишка и мошенник, я больше не стану сечь вас, — я отправлю вас домой, ибо вы не достойны оставаться в обществе честных молодых людей.

— А не макнуть ли нам его напоследок? — предложил кто-то тоненьким голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили, подтащили к колодцу и принялись качать на меня воду, так что под конец я чуть не захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле колонки и глазел на меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!

Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и дал звонок: мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана, рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.

— Ну что же, милорд, — захихикал он, — кое-что за сапоги ви уже заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь небом, ви до конца жизни будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.

Увы, его предсказание сбылось.

Апрель. Жертва первоапрельской шутки

Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома. Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали, и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, — что, по моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем человеческой жизни, когда расцветает юная весна, — то есть с четырнадцати до семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье — каковое времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, — боготворимый матушкой, которая не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой, но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.