Роксолана

– Минувшая ночь принесла столько важных дел в столицу падишаха, сколько звезд на небесном одеянии Аллаха! Но я представлю тебе, о радостная мать принца, лишь некоторые, чтобы просить совета у доброго сердца твоего…

И начинал докладывать, опустив глаза, и лишь время от времени поднимал их, чтобы взглянуть в ясные очи жены падишаха. Голова ее шла кругом от множества дел, которые творились в столице державы, распростершейся в трех частях света. До сих пор она и понятия не имела, какую безмерную тяжесть принимает на свои плечи изо дня в день ее муж. И уже в первый день узнала, отчего Сулейман так часто приходил к ней с покрасневшими от напряжения глазами и тихо садился рядом, опустив плечи, словно больное дитя. Некоторые дела были так запутаны, что и в самом деле разрешить их можно было только сердцем, а не разумом.

И нередко случалось, что после двухчасовой беседы с заместителем Касыма она просила его замолчать, так как переставала понимать сказанное.

Тот низко кланялся и отступал, не поворачиваясь к ней спиной и снова и снова повторяя: «Да будет благословенно имя твое, как имя Хадиджи, жены Пророка, которая смиренно несла бремя жизни наравне с мужем своим!»

Каждая такая аудиенция была словно взгляд в потаенные глубины Стамбула, в его верхи и низы. Полуживая от потока мыслей, она ложилась на диван и смыкала горящие веки.

После бесед с помощником Касыма, вконец измучившись, она выезжала передохнуть либо в Бин-Бир-Дирек, либо в Ени-Батан-Сераль[137]. Отдыхала, покачиваясь в лодке посреди водоема, от бесконечных докладов и советов, которых требовал у нее комендант Стамбула. Но еще больше мучило ее ощущение непомерно огромной власти. Самая могущественная держава мира вдруг оказалась в ее руках. Она просто не знала, что делать с такой властью, потому что ее время еще не пришло.

Но мысли о Мустафе мучали ее еще сильнее.

Потому что теперь первенец мужа, рожденный от другой женщины, находился под ее опекой. И ее смертельно пугала сама мысль о том, что могло бы случиться, если бы муж вернулся и не застал Мустафу в живых. Она и представить не могла, что на том месте в саду, где любил играть маленький наследник, вдруг возникнет пустота.

Ей стало бы легче, если б она могла исповедоваться во всем перед матерью, – в этом она была уверена. Знала она и то, что мать сняла бы с нее тяжесть, от которой даже лицо ее осунулось и потемнело. Но не могла заставить себя открыться.

Потому что боялась. Заранее представляла, как мать, услышав то, о чем она думала, перекрестила бы себя и ее. И ее глаза, и смертельную бледность.

И даже заранее знала, что сказала бы мать: «Ты была у меня добрым, золотым ребенком, а зло родилось, когда ты сбросила с себя крестик, что я тебе дала. А потом уже сбрасывала одно за другим, пока не забрела туда, где теперь стоишь».

Но кое-чего она боялась еще сильнее. Начав исповедь, ей пришлось бы повиниться и в том, как погубила она Ахмеда-пашу. И тогда мать не смогла бы дальше жить под одним кровом с убийцей. Одно из двух: или сердце матери разорвалось бы в ту же минуту, или она навек покинула бы дочь, обессилев от горя и слез. И что бы тогда Настусе пришлось говорить Сулейману, который наверняка узнал бы о том, в каком состоянии мать его жены покинула дворец?

Свою мать она знала лучше, чем себя. Оттого и не могла открыться.

И все же, все же! Мыслимо ли – лишить престола собственного сына?

О, как же она радовалась возвращению мужа! Но истинная любовь смешивалась в ее душе с глубокой печалью. В тот же вечер она дрожащими губами благодарила Бога, который и в этот раз удержал ее от того, чтобы еще на шаг приблизить своих детей к золотому престолу Османов.

Благодарила, но в тайной глубине сердца уже знала, что в другой раз не упустит случая, о нет!..

Она уже свыклась, сжилась с этой мыслью. И если б случилось то, о чем она думала, тогда бы она воспитала сыновей по-иному. Тогда и сама она смогла бы осуществить планы и дела, в которых превзошла бы великую княгиню Ольгу, которая здесь, в этом самом дворце, приняла крещение – в такой же тайне, в какой и сама она несет свой незримый крест терпения, несмотря на то, что уже стираются из памяти слова молитвы Господней: «…И не введи нас во искушение…»

А тем временем на Балканы пришла осень. Как последнее «прости» горела золотая и багряная листва, а деревья стояли в роскоши плодов своих, как священники перед алтарями в шитых золотом и подбитых пурпуром ризах.

Сады сербов и болгар были полны фруктов. Осень осуществила все мечты и надежды весны. И теперь спокойно смотрелась в сине-лазурный свод небесный, по которому катилось большое золотое солнце, одна из пылинок, сотворенных в давние времена десницей Божьей.

Из них взору человека доступна лишь ничтожно малая часть, но он и этому радуется, как радуется мотылек, вся жизнь которого – один день.

Но как на полях и в садах созревает всякое доброе семя земных плодов, так созревает и всякое ядовитое зелье. И кто вовремя не выполет его, тому суждено увидеть, как худое зелье одолеет и заглушит все доброе и нужное человеку.

3