Роксолана. Страсти в гареме

— Повезешь мое послание польскому королю. Ни через кого не передавай, добейся приема и вручи самому королю. И скажи ему то, о чем в письме писать не могу. Он не спросит тебя — скажешь ему сам. Что мы приветствуем его брак. Что наблюдаем за ним хотя и издалека, но внимательно и доброжелательно. Что следовало бы ему, как и его отцу, хлопотать перед султаном о заключении вечного мира. Что я обещаю уладить через султана все спорные и запутанные дела. Что мира просят не для части своих земель, а для всего королевства, ибо до сих пор Ягеллоны восточные украинские земли приносили в жертву, заслоняясь ими от Крымской орды, которую напускали на них султаны, чтобы держать в вечном страхе. Пусть добивается у султана, чтобы тот прибрал к рукам крымского хана. Я буду помогать королю. Без него мне трудно, без меня он тоже бессилен, но пусть знает, что я его помощница в этом деле. Скажи ему все это и возвращайся.

О своем родном Рогатине не сказала ничего. Что говорить? Теперь могла уже охватить мысленным взором всю свою покинутую землю. И прийти в отчаяние: несчастный мой народ!

Но в послании к королю Зигмунту-Августу не выдала себя ни единым словом.

Письмо было выдержано в торжественно-холодном тоне, как и надлежало в ее высоком положении.

«Мы доводим до сведения Его Королевского Величества, что, узнав о Вашем вступлении на королевский престол после смерти Вашего отца, Мы приветствуем Вас, и Всевышний свидетель тому, сколько радости и удовольствия принесла нашему сердцу эта приятная весть. Стало быть, это воля Бога, которой Вы должны покориться и согласиться с его приговором и велением. Вот потому Мы написали Вам это дружеское письмо и послали его к подножию трона Вашего Величества через нашего слугу Гасан-агу, прибывшего с помощью Бога; и потому Мы настоятельно просим Вас ко всему тому, что он выразит устно Вашему Величеству, отнестись с полной верой и доверием, как к тому, что непосредственно передано нашему представителю. И, наконец, я не знаю, что Вам еще сказать такое, что было бы тайной для Вашего Величества.

Покорнейшая слуга Хасеки Султанша».

Прилетели гонцы с вестью о том, что доблестный и благородно мыслящий султан Сулейман под защитой благополучия прибывает в раеподобный Стамбул.

Роксолана тотчас же послала навстречу падишаху краткое приветствие: «Я, ничтожная, благодаря буйному саду потусторонней щедрости удостоилась цветка блаженства — великой вести о возвращении его величества, крова власти, орудия правосудия, властелина и повелителя рая на земле…»

А она оберегала этот рай. Не выпущенная из клетки, в темном кругу вечной муки и неволи, оберегала рай!

За два года, проведенных в походе, Сулейман завоевал тридцать один вражеский город, разорил тринадцать провинций, соорудил двадцать восемь крепостей. Он был доволен своим зятем, сераскером Рустем-пашой, сын Баязид учился у своего великого отца преодолевать безбрежные просторы, а сына Джихангира, чтобы не подвергать опасности его слабое здоровье, падишах оставил наместником на берегу моря в Трабзоне, чтобы был неподалеку от Амасии, где сидел шах-заде Мустафа, — так самый младший сын будет надзирать за самым старшим, и таким образом мир в государстве будет еще более прочным.

Султан возвратился постаревшим, усталым, больным. Весь пожелтел, окаменел, стал еще более немногословным и более замкнутым, чем прежде. Въезжал в столицу верхом, а коня под собой почти не чувствовал. Закостенела поясница, одеревенел крестец, онемели руки, в душе пустота и тоска беспредельная, как просторы, оставленные позади. Что ему просторы, что земли, покоренные, разрушенные, уничтоженные? Опустошение земли ведет за собой опустошенность души. Кто уничтожает землю, уничтожает также и себя. И не поможет ничто — ни драгоценные украшения, ни пышные здания, ни суета величия. Он считал, что мечом своим добывает величие, а теперь убедился, что мечом все только уничтожается. Был на недосягаемой высоте, а мелкие страхи облепили его, как птички старое дерево. Старость рассыпалась по жилам, будто сухой песок. Песочные часы времени, возраста, умирания. А мир тем временем жил, не уменьшался, не хотел умирать.