Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

Ихтияры молчали. Потом позвали бедного чабана, сказали ему о Ба-язиде и спросили, что бы он мог поведать султанскому сыну. У чабана не было с собой никакого имущества, кроме герлыги – пастушьего посоха. Он прижал герлыгу к груди и запел: «Ох, герлыга, гердыга, горе нам с тобой! Сорок трав и цветов сорвал я в горах, я искал медоносные цветы, на которые садятся пчелы, я искал травы, из которых Лукман-хеким[224] изготовляет целебные лекарства. Я хотел тебя, овечка, накормить, как невесту, я так трудился, а что заработал? Не овец, а вшей!»

Затем ихтияры спросили шахзаде, известно ли ему, кого османцы считают самыми плохими среди людей, плодов и животных. Юрюк, ярик и каз, то есть кочевника, сливу и гуся.

Баязид посмеялся и сказал, что именно об этом он и ведет речь. Разве правда на этом свете неминуемо должна быть в нищете? Прозябать? Даже верблюд смердит и ревет, когда его долго не кормят и не поят.

Ихтияры мудро поглаживали бороды. Этот шахзаде в самом деле не похож на всех тех, кто когда-либо забредал в эти забытые Аллахом земли из пышного Стамбула. Он не стремится, чтобы его боялись и ненавидели. Он хочет, чтобы его любили. Но он сын властелина и сам когда-нибудь может стать властелином, значит, хорошо знает, что верблюда, когда он ревет или не слушает, бьют всегда по шее, потому что это место самое уязвимое. А бедняков, когда они бунтуют, бьют по голове. Разве не приходили к бедным юрюкам святые люди, каждый из которых объявлял, что он пророк Махди, царь, который скрывался и теперь возвращается? Их имена сохранены в памяти простого люда навсегда. Нур Али, шейх Джеляль, Баба Зюннун, Донуз-оглан, Вели-Халифе, Календер-шах, Шюглюноглу Коджа. Много их было. А где они? Повешены в Сивасе, в Токате, в Конье и Кайсери. Посему юрюки говорят: «Лучше нападать на караван, чем бунтовать против султана». Он султанский сын, их почетный гость, они ничего не имеют, чтобы почтить его, как должно, потому хотели бы преподнести ему подарок, чтобы заверить в своей преданности великому падишаху, да продлит Аллах его дни на земле.

Баязид поинтересовался, что они хотят ему преподнести.

Ихтияры сказали, что у них есть гарам-заде, то есть проходимец, жулик, которого они купили всего лишь несколько дней назад у племени тава, потому что тава на звон золота поворачиваются так, будто там Мекка. Этот гарам-заде хотел взбаламутить племена против всемогущего султана, он пытался это делать даже здесь, будучи купленным за кошелек старого серебра, наверное, это очень опасный преступник.

Баязида повели в овечью загородку, и там в углу, среди овечьих катышей, в липкой жиже, он увидел связанного грязными ремнями человека, будто две капли воды похожего на убитого шахзаде Мустафу. Даже поверженный в грязь, связанный сыромятью, в изорванной, но еще с остатками богатства одежде, он был величествен, по-своему великолепен, и не понятно, как поднялась рука у этих убогих людей на это явное могущество.

– Почему же вы его так, к овцам? – спросил Баязид.

– А где же беречь? – ответили ихтияры. – Племя всегда в пути. Зинданов у нас нет.

– В Токате тюрьма для государственных преступников. Можно было бы послать его туда.

– До Токата далеко. Да и не отдадим его никому, потому что он наш. Сказано ведь, что купили у тава.

Баязид обошел загон, приблизился к связанному.

– Кто ты? – спросил Баязид.

– Мустафа, – ответил тот.

– Мустафа мертв.

– А кто видел его мертвым?

В самом деле, кроме султана, дильсизов и Зала Махмуд-паши, никто не видел. Никто даже не знает, где похоронены останки шахзаде, иначе янычары выкопали бы тело и сделали своим султаном мертвого.

– Не знаю, кто ты и откуда, но затеял это ты напрасно, – спокойно промолвил Баязид. – Недоброе это дело…

– А я знаю, что ты шахзаде Баязид, и поражен, как ты можешь допустить, чтобы я лежал пред тобой в этой грязи, да еще и связанным.

– Если бы я сюда не заехал, ты лежал бы, наверное, еще дольше.

– Но ты заехал и стоишь надо мной.