Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

Баязид обернулся к ихтиярам и сказал, чтобы развязали гарам-заде. Те ответили, что развязать, конечно, можно, почему бы и не развязать, если велит сам шахзаде, да благословит Аллах его доброе сердце, и пусть глаза его никогда не видят людской неволи и людских страданий: разве же не к каждому придут после смерти черные ангелы Мункир и Накир и не каждого станут истязать, допытываясь о грехах? Да и для них самих один вид человека, лишенного возможности и способности свободно передвигаться, человека, так тяжко угнетенного и обездоленного, – разве не тягчайшее наказание? Для их глаз это такая же мука, как увидеть тот день, когда небо расколется и станет желтым, как кожа, и когда горы сдвинутся и станут как шерсть, а потом развеются и станут миражом. Но ведь они хорошо знают, какие поступки следует считать дозволенными человеку, то есть халал, а какие запрещенными – харам – или и вовсе негодными – макрух. Этот человек хотел поднять племена против его величества султана, пусть Аллах дарует ему многолетие и благополучие. И когда же? Когда могучий падишах со своим непобедимым войском стоит рядом и его карающая рука нависает над всеми сыновьями дорог и странствий, пусть никогда не укорачивается эта рука, и пусть защитит нас от страха. Вот почему этот человек пребывает в состоянии законном, развязать же его будет беззаконием.

– Хорошо, – сказал Баязид, терпеливо выслушав хитрых мудрецов, – я куплю его у вас. Вы заплатили за него кошелек серебра, я даю вам кошелек золота.

Старики оживились. Ведь сказано: «И что дает тебе знать, что такое крутизна? Отпустить раба или накормить в день голода сироту из родственников или бедняка оскудевшего».

Баязид взял у своего хазнедара кожаный кисет с золотом, бросил ихтиярам. Кисет исчез где-то в таинственных складках широких грязных халатов, но никто не кинулся развязывать гарам-заде.

Баязид уже не рад был этому приключению. Где-то далеко отсюда, в караван-сарае у дороги, лежит мертвый Джихангир, которого теперь ничто уже не интересует, а его, Баязида, любопытство загнало так далеко, что не знал теперь, как и выпутаться[225]. Хитрые юрюки словно бы нарочно подложили ему на пути этого искусного мошенника, выдающего себя за шахзаде Мустафу, они хорошо знают, что султанский сын не оставит этого гарам-заде здесь, а заберет его с собой или же велит немедленно убить. Вообще говоря, последнее было бы наилучшим выходом для всех, кроме самого гарам-заде. Но Баязид не чувствовал в себе такой жестокой решительности, к тому же стояли рядом две смерти его братьев – не достаточно ли? Оставить гарам-заде в руках юрюков тоже не мог. Счастье, что они показали этого Лжемустафу ему, а не отвезли тайком янычарам. Вот тогда была бы настоящая беда.

– Ну, – начал раздражаться Баязид, – почему же никто до сих пор не развязал этого человека?

Ихтияры караевли объяснили, что они передают его достойному шах-заде в таком виде и состоянии, в каком приобрели у племени тава, то есть связанным, а уж дело его высочества султанского сына – велеть развязать гарам-заде или забрать так.

Баязид велел своим огланам освободить гарам-заде от пут и, когда тот встал пред ним, сказал:

– Тебе дадут другую одежду. Простого оглана. И поедешь со мной.

– В Стамбул? – спросил тот.

– Там будет видно. И забудь о том имени, которым имел наглость назваться.

– А если я в самом деле Мустафа? Сколько раз ты видел меня в Стамбуле и никогда не сомневался в моей подлинности, почему же теперь не веришь?

– Кто ты? – уже тревожась, тихо спросил его Баязид. – Я должен был убить тебя еще там, в овечьем загоне.

– Но ты развязал меня и сделал доброе дело. А если я и в самом деле шахзаде Мустафа…

– Кто ты? – снова переспросил Баязид. – Мустафа убит. Я сам видел его тело.

– А если убили не того Мустафу? Кто может знать, где настоящий, а где ненастоящий?

– К султану пришел настоящий. Должен был прийти. Человек засмеялся. Голос, смех – все как у Мустафы.

– Ты говоришь «должен был прийти». А если на этот раз случилось иначе? Никто не знает, что даже в свой гарем Мустафа ходил не всегда сам, посылая часто своего двойника, может, потому и родился у него только один сын.

Баязид обрадовался. Наконец произнесено это слово: двойник!

– Так ты был двойником Мустафы?

– Кто это может знать? А может, убитый был моим двойником?

Но Баязид уже не отступался:

– Каково твое настоящее имя?

– Мустафа.

– А до этого?

– До этого – не знаю. Забыл.

– Вспомни. Если хочешь жить, вспомни.

– Димитр.

– Ты христианин?

– Такой же правоверный, как и ты.

– Родился христианином? Где родился?

– Это было давно.

– Не так уж и давно, чтоб забыть. Где?

– Под Серезом.

– Грек?

– Болгарин. Назван именем святого Димитра из Солуня.

– Кто тебя нашел?

– Взяли в девширме.

– А дальше?

– В Бейоглу среди аджемов увидел меня кизляр-ага.

– Ибрагим?

– Нет, черный. Привел к валиде. Показал ей. Тогда ночью отвезли меня в Эски-серай, отдали Махидевран.

– Рос с Мустафой? Все последние тридцать лет?

– Да.

– Всему обучался вместе с ним?