Роль читателя. Исследования по семиотике текста

Вернемся к той главе нашей книги, в которой речь идет о Чарльзе Пирсе. Согласно Пирсу дать определение – значит конкретно описать те действия (операции), которые требуется совершить, чтобы осуществить условия восприятия объектов того класса, с которым соотносится данный термин. Поэтому сказать, что «воронкообразный времясокрушитель» есть «пространственно-временной водоворот», еще не значит дать удовлетворительное определение. Конечно, какой-нибудь ученый, прочитав об этой странной сущности, может и в самом деле так раскрутить свое воображение, что начнет думать о действительном описании и конструировании чего-то аналогичного – и в этом не будет ничего необычайного: отправившись на поиски единорога, можно найти по крайней мере носорога. Заслуживают внимания и те, кто утверждает, что литература иногда может выполнять функцию пророческую (книга изображает и называет нечто, что потом осуществляется в действительности).

Однако тут необходимо переопределить (ridefinire) Аристотелево понятие «правдоподобие». Правдоподобно ли сегодня утверждать, что можно достичь звезды Альдебаран – подобно тому как человек уже достиг Луны? Согласно нынешним научным критериям это представляется неправдоподобным, потому что полет к Альдебарану невозможно осуществить за разумно представимый отрезок времени. Но для ума ненаучного будет вполне приемлемо такое рассуждение: «Раз мы добрались до Луны, хоть раньше это считалось невозможным, почему бы не счесть возможным и путешествие на Альдебаран?» Наука, как известно, крайне осторожна в формулировках своих критериев правдоподобия, но обычное сознание, обыденное и поэтическое воображение гораздо менее осторожны в этом плане, и поэтому литературный текст способен предвидеть такой возможный мир, в котором люди прибывают на Альдебаран. Но поскольку такое событие противоречило бы всем нашим физическим представлениям, подобный литературный текст должен был бы ограничиться лишь называнием индивидов, способных осуществить такое путешествие (ракеты, сжиматели пространства и времени, дематериализаторы и т. д.), никоим образом их не конструируя. Со своей стороны, житель того мира, в котором существовали бы такие индивиды, удивился бы, как это древний поэт смог их описать, – удивился, не осознав, что это не описание, а всего лишь называние.

Подобным образом и мы, читая Роджера Бэкона, удивляемся, как это он мог с уверенностью утверждать возможность летающих машин, и считаем его столь же блестяще прозорливым, как Леонардо. Однако Леонардо хоть и приблизительно, но описал летательный аппарат, а Роджер Бэкон всего лишь гениально его постулировал, ограничась называнием.

В заключение мы, несомненно, можем сказать, что иногда на описание возможного мира отваживается метафора. В чем состоит ее механизм? Придерживаясь того определения метафоры, которое дано в Теории (3.4.7)[508], вспомним, что метафора имеет место тогда, когда из двух семантических единиц одна становится выражением другой, потому что происходит их совмещение (un amalgama) благодаря какому-либо общему для них обеих свойству. Следовательно, метафора (если это действительно метафора) есть уже попытка некоего «кодирования» с помощью комбинирования свойств: я называю некоторую сущность X (обладающую свойствами а, b, с) через ее замещение сущностью Y (обладающей свойствами с, d, e), совмещая X и Y по общему для них свойству с, и тем самым предвосхищаю существование некой прежде не существовавшей семантической единицы, обладающей свойствами а, b, с, d, е. В этом смысле поэтическая метафора также может стать инструментом познания, поскольку она представляет собой первый шаг, не вполне еще определенный, к конструированию матрицы мира – например, такого мира, в котором женщина будет лебедью: метафора способна вообразить возможное смешение женщин и лебедей и наличие воображаемых индивидов, обладающих свойствами и тех и других.