Роль грешницы на бис

Ему показалось, что он сумел понять механизм ее одиночества. Все начиналось с молчания. Алексей и сам никогда не испытывал потребности выговариваться, не нуждался ни в понимании, ни в сочувствии, ни в советах, считая это делом пустым и бессмысленным: каждый жизнь осмысливает по-своему, поделишься невзначай – начнут спорить да доказывать, живым не выпустят, пока на своем не настоят. То ли ты сам не слишком ясно выражаешься, то ли собеседник «не сечет», но искать слова для бесконечных возражений, уточнений и поправок? Увольте. Себе дороже, ей-ей. Вот так и впадают в молчание, и искренне кажется, что никакого общения душе и не надобно… Ему пришлось дождаться Александру, чтобы познать роскошь быть понятым с полуслова, с полувздоха, с мычания еще только рождающейся мысли… Любую фразу, которую он начинал, она могла закончить за него, и наоборот. А можно было даже не начинать: они думали одинаково, они относились к вещам одинаково… И оказалось, что это непознанное и драгоценное блаженство – вещь, остро необходимая для счастья. А ведь до того Кис был абсолютно убежден, что ни в каком понимании не нуждается. Выходит, нуждался, но не догадывался об этом?

Вот так и Измайлова, думал он, подставляя лицо под увесистые, душистые капли, – она сначала ушла в молчание (из гордости, из стыда, страха быть непонятой…), в абсолютную неразделенность своих мыслей и чувств, то есть в душевное одиночество, а затем и в физическое. И в результате у нее ничего не осталось в душе, кроме презрения. Она в него отчаянно шагнула, как самоубийцы шагают в раскрытое окно или в пропасть… Он вспомнил сон Александры, о котором она ему рассказывала: бездонная пропасть, бесконечная, и ты летишь, летишь, и если вовремя не проснуться, то погибнешь. Алла Измайлова, кажется, не поняла, не догадалась, что этот полет смертелен. Что на дне этой пропасти душа расплющивается под тяжестью презрения… Беда в том, что никого не оказалось рядом с ней, чтобы ухватить, удержать, не пустить…

Говорят, настоящую любовь встретить трудно. Справедливо, но, выходит, настоящего, своего собеседника встретить еще труднее. Может, просто потому, что в любви мы менее разборчивы, особенно по молодости лет, – страсть, секс, гормоны требуют партнера, и причем немедленно, и он всегда находится? Тогда как оголенная душа в интимной близости крайне требовательна, взыскательна и потому скорее согласна ждать всю жизнь, чем впадать в сомнительную доверительность с сомнительным собеседником. Да, именно, душевное обнажение ощущалось Алексеем остро интимным, куда более интимным, чем обнажение тела…

Одним словом, Алексей Кисанов всем своим нутром понимал Аллу Измайлову и был бы рад сохранить интимность ее воспоминаний в неприкосновенности, но… Увы, ситуация вынуждала его передать информацию официальному следствию. С убийством Мерсеньева не осталось никаких сомнений, что список жертв связан с актрисой. И подобную информацию он не имел права утаивать: следовало срочно взять под наблюдение и охрану возможные жертвы из тех, кто был когда-то связан с Измайловой.

Единственное, что Алексей намеревался сделать для Аллы, – это утаить от следствия существование ее дневника. Актриса даже не просила его об этом – он сам пообещал. Но разве мог он поступить иначе, если даже его, бывшего опера, пробирала дрожь при мысли, какие комментарии будут отпускать веселые парни с Петровки, если им попадется на глаза обнаженная душа Измайловой в качестве вещдока!..

Но, утаивая от следствия дневник, он был вынужден утаивать и его связь с ограблением офиса и смертью Юли. Как он будет выкручиваться потом, с какими потерями (хорошо бы не с потерей лицензии!), он не имел ни малейшего представления. Тем не менее пока что они с Аллой условились о дневнике не упоминать. С Кати детектив взял клятву также обойти дневники молчанием: «Просто скажете, что Алла Владимировна диктовала вам текст. Будем считать, что у Измайловой память хорошая и она никакими записями для мемуаров не пользовалась. Лады, Катя?» Катя заверила, что лады, добавив: «Какие вопросы, Леша, я за доставленный кайф еще не рассчиталась! Папашка мой намедни в религию подался – грехи отмаливать. Цирк!»

Было бы еще славненько, если бы детективу удалось найти убийцу, а с ним и остальные тома дневника раньше бывших коллег. Тогда дневники – Алле, а убийцу – следствию. И никто ничего уже не вякнет: победителей не судят.