Ролан Барт. Биография

31 августа он написал: «После обеда я хожу в клуб, где могу спокойно заняться своей работой. Вечера провожу с другом, которого очень люблю, но боюсь, как бы в последнее время за моей личной жизнью не начали наблюдать или не использовали ее, и это веская причина, почему мне совершенно необходимо уехать, покинуть страну, к которой меня патетически привязал этот год, и к большому счастью, и к большому несчастью». Однако в Румынии Барту нравится не всё и не все. Он жалуется на еду, слишком изобильную и тяжелую, ему хотелось бы больше работать над диссертацией о Мишле, круги французов, работающих за рубежом, кажутся ему глупыми, он тоскует по Парижу, несмотря на восторг оттого, что он живет за границей. Особенно он жалуется на то, что не получает удовлетворения от популярности и признания, которые ему могло дать преподавание – официальное, а не свободные светские выступления, для которых, по мнению Барта, ему не хватает живости. Это различение двух видов выступлений он будет проводить и дальше, противопоставляя, например, атмосферу сосредоточенности на семинарах тому цирку, который царит на лекциях в Коллеж де Франс. Он видит, как в его характере все больше акцентируется скованность, недоверие. «Должен отметить, – пишет он Роберу Давиду, – что мой общительный характер мрачнеет и ожесточается. Думаю, я сейчас очень далек от той великодушной доброты, что является обратной стороной желания быть любимым любой ценой, из-за которой в мое первое пребывание в Сент-Илере я стал так популярен»[374]. Он рассказал Давиду, что в институте пользуется большим интеллектуальным уважением, но думает, что это результат не столько знаний или способности к рассуждениям, сколько «ясности (!), которая создает их видимость». Он так выделяет в письме слово «ясность» (подчеркиванием и восклицательным знаком) потому, что сделал ее два года назад уникальной чертой своего характера, сутью своей природы, провозглашающей его сходство со средиземноморской, африкано-романской семьей, возникшей под тем же солнцем, «и почти без метафор скажу, что это романское солнце наполняет человека как тотальное знание, не позволяя ему укрыться в мягком и смутном обмане, принуждая его к бескомпромиссному, отчаянному счастью, страсти к ясности, которая может привести только в пустыню». Дальше он говорит о «страсти к ясности», «неспособности переносить темноту»; «я касаюсь всего, я не позволяю созревать никакой тайне, по мне, лучше страдать, чем не знать»[375]. Этот анализ, написанный в контексте большого любовного кризиса зимой 1946 года, можно прочесть и как обвинительное выступление, и как речь в защиту; он подчеркивает противоположность их с Давидом характеров и указывает на присущие его другу дистанцированность и неопределенность, причиняющие страдание Барту. Но этот анализ привлекает внимание и к характерной черте человека и писателя, для которого большинство жестов, интеллектуальных и материальных, от каталогизирования на карточках всего увиденного, услышанного, прочитанного или прожитого до подробного объяснения текстов, направлены на объяснение самого себя и литературы и одного через призму другого.

В это время Барт продолжает много читать. Его карточки показывают, что, продолжая читать Маркса, Сартра и Мерло-Понти, он интересуется также историей (в рамках тематики, близкой к Мишле), особенно историками школы «Анналов», Марком Блоком, Люсьеном Февром, чья книга о Мишле вышла в Лозанне в 1946 году – Барту она нравится тем, что Февра интересуют структуры и чувствительность. Тогда же он начал читать труды по лингвистике: вопреки частым утверждениям, не Греймас впервые открыл для него эту тему в Александрии. В Бухаресте Барт уже открыл для себя Вигго Брёндаля, он читает его «Опыты по общему языкознанию» (опубликованы в Копенгагене в 1943 году на французском языке), «От слов к мысли, эссе по грамматике французского языка» Жака Дамуретта и Эдуара Пишона, «Историю французской ясности» Даниэля Морне, большого специалиста по XVIII веку и автора учебников для студентов-филологов, очень популярных в 1930–1940-е годы. Благодаря этим работам зреют размышления об определенных мифах языка, таких как ясность, которые он будет развивать в последующие годы.