Ролан Барт. Биография

Эта манера преподавания порой вызывала острую критику со стороны. Барту ставят в упрек излишне коммунитарный характер его метода преподавания, сходство с Церковью, которая выводит на сцену фигуру «ученика». Говорилось о том, что речи активных слушателей может угрожать подражательность, в результате чего группа начинает говорить на одном языке. Доходило даже до обвинений Барта в том, что он стремится занять властную позицию, которую притворное отрицание лишь упрочивает. Если не считать последнего – лицемерного – упрека, эти аргументы не лишены оснований. Эрик Марти хорошо показывает, что дружба с Бартом вращается вокруг фигур учителя и ученика, и, вспоминая, например, Жана-Луи Бутта, он говорит о «любимом ученике» или о том, кого Барт любил, как в Евангелии от Иоанна. Порой хорошей иллюстрацией может служить средневековый роман: «Учитель сидит среди учеников, расположение которых вокруг него столь же неслучайно, как и расположение рыцарей Круглого стола, включая тонкий момент с наличием пустого кресла»[987]. Такого рода отношения неизбежно приводят на путь подражания. Когда слушаешь радиопередачу, собравшую Барта и его шестерых студентов, или читаешь некоторые выступления на коллоквиуме в Серизи, поражает, насколько сильный отпечаток стиль учителя накладывает на речь учеников[988]. «Семинар выступает как объект тесного сообщничества»[989], – говорит Барт. Однако студенты добровольно соглашаются на это подчинение, и каждый по отдельности чувствует, что переживает особый, редкий опыт, рассматривает семинар как пространство, порождающее различия. «Он принадлежал к традиции, которая не имеет названия, по крайней мере во Франции (поэтому всегда так недооценивают Жана Полана); традиции, которую Де Квинси, также играя на двойном смысле слова sapiens, называет „риторской“ и характеризует как союз интеллектуализма и чувственности через способность к смещению»[990]. Свобода мыслить самостоятельно связана именно с этим диспозитивом, в который включены и желание, и фантазм. Барт использует игру в веревочку как образ циркуляции желания. Эрик Марти рассказывает, как он, пока его не приняли в узкий семинар, мечтал об этом пространстве, воображал себе место, которое мог бы в нем занимать, вплоть до того, что представлял себе расположение столов и цвет стен. «Барт говорит мало. Он просто присутствует. Внимательно слушает то, что говорят его студенты. Единственный реально фантастический элемент – присутствие двух братьев Богдановых. […] Они образуют странную пару. Барт зачарован их идентичной красотой»[991]. Сам легко увлекающийся, Барт заставляет участников семинара увлекаться вместе с ним. Многие сохранили неизгладимые воспоминания об этих занятиях, восприняв их как экзистенциальный опыт, особый момент инициации. Жером Пеньо: «Одной из причин моего присутствия на семинаре было то, что Ролан Барт заставлял меня писать»[992]. Колетт Феллу: «Мы готовились к жизни, как несколько лет спустя в Коллеж де Франс он готовил роман, который так никогда и не написал, который, возможно, думал написать позднее, когда-нибудь»[993]. В этой программе верности семинару есть доля самозабвения и согласия, она требует приостановки других обязательств, непредсказуемости и деликатности. Эрик Марти замечательно описал это самозабвение, представив себя на месте ученика мастера дзен:

Ученик должен делать только одно. Присутствовать и через чувственную силу своего присутствия передавать мастеру свою жизнь, немного души, немного плоти, в обмен на что он, молчаливо и самозабвенно, как того требует учитель, переживает процесс созревания. Он созревает пассивно, принимая духовное влияние, исходящее от присутствия мастера, и активно, тревожась о том, что он оказывается вне этого влияния[994].

Многим похвала на семинаре заменяет посвящение, которое некогда призвана была дарить «встреча с великим писателем». Исчезновение подобной фигуры в обществе ведет к тому, что Барт подхватывает эстафету, частично берет на себя ее символический груз. Пространство семинара, формируемое в качестве утопии, воспроизводит тройную топографию дома детства. Три пространства, описанные в начале текста «На семинаре» и представленные студентам на занятии 8 ноября 1973 года, напоминают о трех садах дома Ланна в Байонне. И заканчивается текст образом «приостановленного» сада, напоминающего «коллектив, живущий мирной жизнью, когда вокруг бушует война»[995], дающего убежище, как в детстве.