Ролан Барт. Биография

В июле 1942 года в журнале Existences союза «Студентов в санатории» Барт публикует «Заметки об Андре Жиде и его „Дневнике“». Это его вторая публикация после «Культуры и трагедии», работы на несколько страниц, вышедшей в Les Cahiers del’étudiant весной того же года. Он так и оставил эти заметки обрывочными, спонтанными, написанными как бы на полях прочитанных книг. Обнаруживающееся в них притяжение между Бартом и Жидом поразительно: поиск объяснений в этом намеренно лишенном формы дискурсе сродни поиску себя. Колебание между язычеством и протестантизмом, влечение к Греции, вечное возвращение к себе, жанровая неопределенность, отношение к классикам: все эти черты относятся как к портрету, так и к автопортрету, что отражается в письмах того времени. «Многие высказывания „Дневника“, возможно, разозлят тех, кто имеет (тайно или явно) на Жида зуб. Но те же фразы соблазнят тех, у кого есть причины (тайные или явные) считать себя похожими на Жида. Это касается любого, кто себя компрометирует»[187]. Тогда же, в июне 1942 года, Барт написал Филиппу Реберолю: «И потом, надо всегда себя компрометировать, нет большего наслаждения». Сходство и компрометация всегда в центре этого отношения, не имеющего ничего общего ни с влиянием, ни с диалогом. Жид – это скорее образец: его откровенность не негативна; риск – это также риск ради других, литературы и морали. Барт особенно выделяет две черты, лучше всего, по его мнению, характеризующие писателя и формирующие его собственное отношение к литературе: верность в подвижности и отношение к языку. Первая черта состоит в манере раскрывать различные аспекты себя, не отрицая их одновременного существования. Выражение «мерцание и подвижность» здесь – знак подлинности. Жид не замыкается в уникальной форме или постоянном жанре. «Жид объясняется, раскрывает себя, осторожно самоустраняется или же смело самоутверждается, но не злоупотребляет доверием читателя ни в одном из этих изменений; Жид вкладывает все в движение мысли, а не в прямолинейное изложение своего символа веры»[188]. Заметно, насколько эта черта формирует наряду с самопрезентацией автора этическую программу на будущее. Это, как и вторая черта, касающаяся письма, – личный ключ к становлению писателем. Классицизм – еще один такой ключ.

Монтескьё говорит: «Чтобы хорошо писать, надо пропускать промежуточные мысли», а Жид добавляет: «Нет произведения искусства без спрямления». С этим связана первоначальная темнота или слишком большая простота, из-за которой посредственности заявляют, что «они не понимают». В этом смысле классики – мастера темного, даже двусмысленности, то есть умолчания излишнего (того излишнего, которого столь жаждет вульгарный рассудок), или, если хотите, мастера тени, способствующей размышлениям и личным открытиям. Заставить думать самостоятельно – вот возможное определение классической культуры; соответственно, исключительное право на нее принадлежит не определенному столетию, а всем точным умам, будь то Расин, Стендаль, Бодлер или Жид[189].