Ролан Барт. Биография

В последующие годы он говорит о Жиде, когда надо дать определение классика или привести пример классического языка и грамматики, в том числе в «Нулевой степени письма», где Жид появляется как «самый тип писателя без стиля» и в то же время как представитель наряду с Валери или Монтерланом «великого традиционного письма»[190]. Но здесь он упоминается мимоходом, почти всегда в списке других имен, как автор несколько устаревший. Так, в тексте о Кайроле 1952 года он служит скорее контробразцом, поскольку Барт видит в перечислении объектов у Кайроля «пародию на элегии Жида»[191]. Только в книге «Ролан Барт о Ролане Барте» отсылка к Жиду находит, наконец, выражение; только теперь Барт признает долг перед ним, а критики начинают интересоваться этим его источником: «Жид занимал большое место и в его юношеском круге чтения: он сочетал в себе Эльзас и Гасконь (а тот – Нормандию и Лангедок), был протестантом, любил „словесность“ и играл на фортепиано, не считая всего прочего…»[192] Позже, обозначая «фазы» своей литературной карьеры, Барт относит Жида к «желанию писать». Наконец, он сообщает: «Жид – это мой родной язык, мой Ursuppe, литературный суп». В рецензии на эту автобиографию от третьего лица в La Nouvelle Revue Française Жан Дювиньо рассуждает о работе Барта над первичным воображаемым жизни. Он сравнивает ее с попыткой демистификации, предпринятой Сартром в «Словах», говоря, что Барт пытается внести в нее крупицу желания, напор тела. «Затаенное желание, желание, что смешивает карты, возникающее, стирающее себя. […] Барт часто говорит о Жиде. У Жида тоже была эта походка бродяги, неуверенная, но спешащая»[193]. В длинном интервью Radio Canada, опубликованном в Revue d’esthétique, Барт все же несколько принижает значение Жида в плане влияния:

– Какое влияние оказал на вас, например, Жид? Не в вашей ли книге написано: «Жид – это мой родной язык, мой Ursuppe, литературный суп»?

– Да, я говорил об этом в книге, поскольку я говорил о себе. Я, естественно, рассказывал о каких-то фактах, касающихся моей юности, которых никто не мог знать. В общем, будучи подростком, я много читал Жида, и он для меня был очень важен. Но я замечу, не без доли лукавства, что все-таки до настоящего момента никто об этом не подозревал; никто не сказал мне, что в том, что я делал, чувствуется влияние Жида, хотя бы малейшее. И сейчас, когда я привлек к этому внимание, кажется, что каждый запросто находит всевозможные связующие нити между Жидом и моим собственным творчеством: должен признаться, что это все же довольно искусственное сравнение. Жид был важен для меня, когда я был подростком, но из этого не следует, что он присутствует в моей работе[194].