Роман

– Кто они?

– Так Борис, Марья да младшой их.

– Что, и Марья умерла?

– И Марья, и Марья-то, сердешная, батюшка, прости господи, – всхлипывая, тряслась старуха, опершись на клюку.

– Они ведь как, дохтур-то, – развёл руками Пётр, подступая к Роману и не обращая внимания на причитания старухи, – у них ведь тоже оказия вышла – мать пралич разбил у городе, так Андрей-то Викторович и поехали. А как же, всё-таки мать – не кто-нибудь. А тут Бориска с заработков возвертался и на второй ден – на тебе, слёг, да и всё. А потом Марья и Матюха. А Федьку с Нюркой мы к себе забрали. А через девять ден-то и померли. Сначала Матюха, апосля Марья, да и Бориска…

Он замолчал, отошёл и вытянул из колоды топор рывком крепкой руки.

Старуха по-прежнему причитала, тряслась, глядя в землю.

Роман помолчал, ярко представив себе лежащего в гробу Бориса, потом спросил:

– А детишки как же?

Пётр поставил полено на колоду, поплевал на руки:

– А что детишки. У нас живут. А подрастут, так хата за ними, куцы она денется. – Он размахнулся и, ухнув, легко расколол полено.

Мужики, не вынимая цигарок из ртов, поднялись, не торопясь взялись за пилу. Постояв немного, Роман достал бумажник, шагнул к Петру.

Тот снова воткнул топор в колоду.

– Вот. – Роман отсчитал несколько бумажек, протянул Петру. – Купи Борисовым детям что-нибудь.

– Благодарствуйте. – Пётр взял деньги, быстро поклонившись, спрятал их во внутренний карман тулупа.

Чувствуя какое-то внутреннее неудобство от всей этой сцены, Роман, сказав “до свидания”, повернулся и зашагал прочь.

А за спиной звенела пила, ухал Пётр, расшибая поленья, и еле слышно причитала старуха.

“Да. Какие суровые повороты судьбы, – печально рассуждал Роман про себя, шагая своим широким шагом. – Три года назад, идя с охоты или с рыбалки, я часто останавливался возле подворья Бориса, пил прохладный домашний квас, вынесенный радушной Марьяшей в большой белой кружке. А Петра я почти не знал. Борис, Марьяша. Какие спокойные, приветливые люди были. Да и красивые, статные. Работящие. И вот – под гробовой доской. Как быстро и безжалостно”.

Проходя мимо старой, лежащей на земле ивы, он сломал ветку с набухшими почками, похлёстывая себя по сапогу, подошёл к реке. Деревенская дорога шла по самому берегу, поросшему осокой, через которую тянулись к воде деревянные мосточки. На одном из них, наверно ближнем к дому, обычно мыла бельё Марьяша – белые полные руки, босые ступни из-под подобранного платья, улыбчивое лицо.

– Роман Алексеевич! – раздалось позади. Он обернулся. В десяти шагах по дороге стоял, оперевшись на палку, деревенский учитель – неизменный Николай Иванович Рукавитинов.

– Николай Иванович! – радостно воскликнул Роман и поспешил подойти.

– Роман Алексеевич. – Улыбаясь тихой улыбкой пожилого интеллигента, Рукавитинов приподнял старомодную широкополую шляпу, обнажая маленькую аккуратную головку, с прядями белых, слегка вьющихся волос. Лицо его с прямым, маленьким, острым, как у птицы, носом и выцветшими глазами, спрятанными за круглыми линзами очков, светилось радостью и благожеланием.

Роман в свою очередь снял шляпу и пожал неширокую, но крепкую руку Николая Ивановича.

– Видеть вас здесь, на берегу этой речки, так, право, странно и удивительно! – проговорил Рукавитинов, не выпуская руки Романа.

– Любезный Николай Иванович, что ж здесь удивительного? – рассмеялся Роман, искренне радуясь встрече.

– Ну как же, не говорите, не говорите, Роман Алексеевич. Я издали вас заметил и, право, не узнавал долго. А потом удивился, признаться. Вы – здесь, в это время, весной. Удивительно!

– Да полноте, Николай Иванович, – Роман взял Рукавитинова под руку, и они пошли рядом. – Что же здесь необычайного? Просто я теперь свободный человек.

– Как? Вы больше не служите русской Фемиде?

– Увы! – усмехнулся Роман, отбрасывая прутик. – Не служу.

– И не жалеете об этом?

– Ничуть.

Николай Иванович покачал головой, достал платок из кармана чёрного, слегка потёртого пальто, вытер край глаза. – Да… Вы решительный человек. Я помню, как тогда на Троицу скакали наперегонки на лошадях. С тем, с объездчиком.