Роман

Наточив свою косу, Роман убрал в карман точило и хотел было начать, как почувствовал, что на него смотрят. Он оглянулся. В лесу, сзади него стояли бабы и ребятишки. Все они смотрели на Романа во все глаза.

“Чёрт бы вас побрал, – весело подумал Роман, – эдак я и косить не смогу”.

И действительно, взмахнув косой, срезал траву слишком высоко, затем – наоборот – прижал непослушную косу совсем низко, зацепив землю.

“Господи, помоги, – взмолился про себя Роман, чувствуя, как краснеют его щёки. – Я же умел, Господи, не дай осрамиться перед ними”.

Но предательская коса не слушалась, вырывалась из рук, резала не там, где надо.

– Господи, Господи, – шептал Роман. Ему казалось, что стоящие сзади бабы уже подсмеиваются над ним, подталкивая друг дружку крепкими плечами.

В это время Антон Петрович оглянулся и, подмигнув Роману, произнёс:

– Коси, коса, пока роса!

И удивительно, после этой строки известной крестьянской поговорки Роман весь как-то сразу успокоился, ему стало почему-то весело, он оглянулся на баб, подмигнул им и, покрепче взявши косу, пошел пластать траву ровно и складно.

“Господи, как хорошо! – думал Роман, с каждым движением обретая свободу и уверенность. – Как это просто: коси, коса, пока роса… Коси, коса, пока роса… Как просто и хорошо”.

Он резал траву, влажную от росы, с каждым взмахом чувствуя радость и знакомый подъём чувств и сил, который переживает каждый молодой человек, взявшийся за серьёзное мужское дело и по-настоящему ощутивший себя в этом деле. Хорошо отбитая, острая как бритва коса повиновалась ему; мокрое лезвие, двигаясь полукругом, резало траву с неповторимым, возбуждающим звуком; трава ложилась налево, громоздясь сочными охапками. Эти охапки, как иногда мерещилось Роману, появлялись из ничего на месте исчезнувших травинок – так срезанная, сбитая трава была непохожа на растущую.

– Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы домой, – шептал Роман, сочетая ритм поговорки со своими движениями.

Мужики тем временем прошли свои ряды и стали громко точить косы. Эта неповторимая какофония заставила Романа остановиться. Оперевшись на косу, он наслаждался происходящим.

Мужики точили косы, Антон Петрович размашисто косил, бормоча что-то вроде “Ой вы, гости-господа”, ребятишки, бегая то тут, то там, ловили кузнечиков, бабы звонко судачили.

“Какая всё-таки благодать разлита в природе, – думал Роман. – Человек прикасается к лесу или к лугу, активно вмешиваясь в их жизнь, но не становится частью их, ибо природа навсегда отделена от него. Зато на человека сходит её благодать, делая его чище, проще и добрее. Кто добрее и чище – крестьянин, живущий среди природы и возделывающий её, или городской рабочий механического завода, ежедневно имеющий дело с мёртвым металлом? Кто безыскуснее, беззлобнее? Кто менее развращён и более богопослушен? Кто более искренен, человеколюбив? Конечно, вот эти бородатые, невзрачные на вид мужики. Не совсем прав Красновский – добру надо учиться не у мужиков, а у природы, но пример надо брать с мужиков. А природа… природа существует объективно, она онтологична. И глупо соединять её с человеком, делая продуктом наших ощущений, что старался доказать Беркли. Мы слишком ничтожны, чтобы своими ощущениями создать этот мир, а называть его миражом – грех ещё больший. Природа создана из ничего, она существует помимо нас, как платоновский эйдос, как кантовская вещь в себе, и в этом главное чудо, главное доказательство Божественного промысла…”

– Догоняй, Рома! – вывел его из размышления закончивший свой ряд Антон Петрович. Мужики подождали дядюшку, и теперь он начинал новый ряд в шеренге с ними.

Роман взмахнул косой и снова погрузился в косьбу. Как ни старался, он не смог догнать косцов – они опережали его почти на пол-луга. Но через час-другой, когда Роман стал уставать, они догнали его, а попросту – сравнялись с ним, перегнав на ширину луга.

Это придало Роману новые силы – он встал с ними в ряд и ходил, радуясь и обливаясь потом, до тех пор, пока не загремела бубенчиками в дальнем конце луга рессорная бричка Красновского и старший в артели Фаддей Кузьмич Гирин, отерев жилистой ладонью пот со лба, не сказал наконец долгожданное:

– Шабаш!

Бричка, запряжённая поджарой тонконогой Костромой, подкатила к косцам. На облучке сидел Ванька Соловьёв по прозвищу Рысь – правая рука Петра Игнатьевича, его помощник в сельском деле. Ванька натянул вожжи, Красновский тяжело приподнялся с места и, оперевшись о Ванькино плечо, произнёс как можно громче:

– Здорово, мужики!

Мужики вразнобой, не слишком охотно ответили.

Пётр Игнатьевич был в белой косоворотке и чёрных штанах, заправленных в сапоги. На голове у него покоился сильно заломленный назад белый нанковый картуз.

– Что, притомились? – спросил Пётр Игнатьич, всё ещё не замечая среди мужиков дядю и племянника.

– Да есть маленько… – отвечали мужики, подходя к бричке.

– Как травушка? Косить не жёстко? – Сощурясь от солнца, Красновский снял картуз и вытер лысину платком.

Мужики, заметив стоящий в бричке двухведёрный бочонок, отвечали, что “трава жестка, косить тяжело”.