Роман

– Ничего, сейчас полегче станет! – усмехнулся Красновский, хлопая Ваньку по плечу. – Обслужи-ка трудовой народ.

Ванька занялся распечатыванием бочонка, в котором, конечно же, была водка. Мужики, положив косы, вплотную обступили бричку, а сам Красновский сошёл на землю и двинулся к скошенной части луга.

Но вдруг в ноги ему бухнулся какой-то полный мужик в широкополой соломенной шляпе и слёзно запричитал:

– Батюшка-боярин, подари лужок! Батюшка-боярин, подари лужок! Подари лужок!

Мужик, не поднимая головы, пополз к Красновскому и, хватая его за ноги, всё так же слезно молил “подарить лужок”.

– Что за чёрт… в чём дело?.. – бормотал опешивший Красновский, отпихиваясь от мужика.

– Подари лужок! Ты ж подари лужок! Подари лужок! А то утоплюся!

– Кто… кто такой? – оглянулся, как бы прося защиты у мужиков, Пётр Игнатьевич.

Мужики, забыв про водку, таращились на неожиданное представление.

– Антон, Петрова сын! Антон, Петрова сын! – зачастил мужик, ползая на коленях за уворачивающимся Красновским.

– Чёрт знает что… пошёл вон… – бормотал Красновский. – Ванька! Кто этот ненормальный?

Собравшийся было разливать водку Ванька с черпаком в руке спрыгнул с брички и сквозь толпу пролез к Красновскому.

– Чаво ты мелешь? Чей это, мужики? – остановился он перед нарушителем спокойствия, но тот вдруг ловко схватил Ваньку за ноги и повалил навзничь, вопя под своей соломенной шляпой:

– Отдай лужок! Отдай лужок!

И только когда соломенная шляпа слетела с его головы, Красновский и Ванька узнали в нём Антона Петровича.

Дружный хохот раскатился по лугу. Смеялись мужики, смеялись бабы, заливались ребятишки, смеялся Роман, глупо хихикал лежащий Ванька, громоподобно хохотал Антон Петрович, и только один Красновский оторопело переводил свои подслеповатые глазки с валяющейся шляпы на Антона Петровича. Наконец засмеялся и он, что вызвало новый взрыв всеобщего веселья.

Роман смотрел на хохочущих мужиков, радуясь сам по себе и вместе с ними, смотрел, в который раз дивясь силе и чистоте русского смеха.

И правда, какой народ способен смеяться с такой свободой и простотой, с таким неподдельным беззлобным весельем? Роман с жадностью вглядывался в смеющиеся лица, они смеялись так, словно это был их последний смех, смеялись, как будто расплачивались свободной роскошью смеха за столетия серой несвободной жизни, смеялись, забыв себя…

Слёзы навернулись на глаза Романа. Как великолепно смеялись мужики! Смеялся Фёдор Самсонов, чернобородый широкоплечий богатырь, смеялся Яшка Гудин, высокий, худой как жердь; смеялись Васька и Андрей Авдеевы, Степан Данилов по прозвищу Боровок, рыжебородые Иван, Авдей, Фёдор и Макар Звонарёвы, Ваня, Пётр, Матвей и Яков Цыгановы, Николка Кузнецов по прозвищу Невдаль, Федька Кулешонок. Смеялся и Фаддей Кузьмич Гирин – коренастый мужик солидной внешности с густой, тронутой проседью бородой.

– Да… Антон Петрович, потешил ты нас, нечего сказать… – бормотал Красновский, утирая выступившие слёзы и пожимая руку Антону Петровичу. – Теперь понятно, почему тебя столица так долго терпела.

– Что, натурально, брат? Нет, ты скажи – натурально? – допытывался, обняв его за талию, Антон Петрович.

– Натурально, натурально! – рассмеялся, качая головой Красновский. – Рома, никак он и тебя косить заставил?

– Отчего же – заставил? Я сам кошу с удовольствием.

– Ой, чудаки… – пробормотал Красновский и, заметив стоящего рядом Ваньку, который, разинув рот, наблюдал за происходящим, молвил ему:

– Разливай! Что рот разинул?

Очнувшись, Ванька проворно влез на бричку и стал черпать водку чаркой, поднося её по очереди каждому косарю.

– Ну что же, повеселились – пора и потрапезни-чать, – громко решил Антон Петрович и, обняв Красновского и Романа, повлёк их за собой к телеге. – Эй, скатерть самобранная, попотчуй мужичков!

И вскоре они втроём сидели на опушке леса под молодыми берёзками вокруг настоящей самобранки, собравшей штоф с водкой, стопку ещё тёплых блинов, варёные яйца, ветчину, солёные огурцы, неизменные мочёные яблоки, крынку молока и деревянную чашку сотового мёда. Бочонок с квасом стоял рядом со скатертью и служил Антону Петровичу опорой для левой руки.

Напившись прежде всего прохладного игристого квасу, сотрапезники выпили по стопке водки и с аппетитом приступили было к еде, как вдруг со стороны брички Красновского долетели крики и ругань.

– Что за чёрт, – пробормотал Пётр Игнатьевич, хрустя огурцом, – поесть не дадут…

Все трое посмотрели в сторону окружённой мужиками брички.

Там происходило что-то серьёзное: на фоне всеобщего галдежа выделялись голоса Ваньки Соловьёва, Гирина и ещё чей-то глуховатый, знакомый Роману.

– Не доводи до греха! Отступи, леший! – кричал Ванька.

– Попотворился на дармовое вино, Христа на тебе нет, живоглот! – гремел Гирин.

– Гоните его, пролика, чтоб ему пусто было! – визжала какая-то баба.

Пётр Игнатьевич нехотя поднялся, сощуря свои глазки.

– Кого это они? – равнодушно спросил поглощённый трапезой Антон Петрович, разрывая блин пополам.

– Так и есть! – с раздражением заключил Пётр Игнатьевич. – Дуролом водку за десять вёрст почует. И впрямь – леший…