Роман

Вошла Настасья, неся в одной руке глиняную миску соленых грибов, в другой - корзинку со свежеиспеченным ржаным хлебом. Поставив все это на стол, она с улыбкой покосилась на Романа и вышла.

- За твое здоровьице, голубчик, - Петр Игнатьевич поднял стопку.

- За ваше здоровье, Петр Игнатьевич, - чокнулся с ним Роман.

Они выпили. Петр Игнатьевич смешно сморщился, тряхнул рукой, затем взял кусочек хлеба, понюхал и отложил в сторону, бормоча:

- Закусывай, закусывай, голубчик...

Роман подцепил вилкой шляпку подосиновика и отправил в рот, отметив про себя, что настояна водка очень недурно.

- Ну да как же ты решился на такое путешествие? - спросил Петр Игнатьевич, сцепив руки замком и облокачиваясь на стол.

Роман ответил, и между ними завязался долгий оживленный разговор. Петр Игнатьевич спрашивал обо всем подряд, но, не дослушав обстоятельных ответов Романа, сразу же сам превращался в не менее обстоятельного рассказчика, повествуя о щуке, которую он убил из ружья позавчера, о намерении немедленно отстроить второй этаж, о том, как полезна русская баня, как хорошо вплетать в банный веник мяту и душицу, о его новой гениальной догадке по поводу миграций чувашей, о крутояровских колодцах и, конечно же, о нынешних тетеревиных токах.

- Вообрази, Рома, - торопливо говорил Петр Игнатьевич, прижимая руки к груди и наваливаясь на стол всем телом, - Я лежу в шалашике и премило чуфыркаю. Да, чуфыркаю. И вдруг - фырр-р, летит. Слышу - сел. Но где - не понимаю. Тишина. Я снова натуральным делом - чуфыр, чуфыр. Тишина. Я высовываюсь из шалашика, а он, подлец, как над моей головой загрохочет! Господи, так он же на шалашике сидел, вот ведь оказия какая!

- А вы что же?

- Я выскочил, вдогонку ему из обоих стволов - бац, бац! Да бестолку, где же в таком тумане-то попасть!

- Да, забавный случай.

- Еще бы! Еще бы, голубчик мой! Я сроду тридцать пять лет охочусь, а такого, чтобы на шалаш надо мной уселся - упаси Бог...

- Петр Игнатьевич, как ваши лошади? - перевел Роман разговор на другую, совсем уж изъезженную колею, чувствуя, что не в силах больше сидеть и слушать бесконечные истории. Разговор же о лошадях требовал похода на конюшню.

И действительно, минут через десять они уже стояли на деревянном настиле, под которым хлюпала грязь и навозная жижа, Петр Игнатьевич в наброшенном на спину полушубке оттягивал увесистую задвижку стойла:

- Ну-ка, родимые мои...

Он дернул ворота, и они со скрипом подались, открывая темное пространство конюшни, где стояли в стойлах, жуя сено и потряхивая гривами, три лошади.

Петр Игнатьевич отвязал всех трех и выпустил во двор.

Лошади неторопливо вышли, пофыркивая и постегивая себя хвостами. Настил прогибался под их копытами, и чавкающие звуки заполнили двор.

- Вот красавцы мои, - Петр Игнатьевич стоял, сложив .руки на животе и не в силах оторваться от лошадей.

Они действительно были красивы - две тонконогие, поджарые кобылы каурой масти и серый в темных яблоках рысак.

Роман подошел к нему, протянул руку, положил на плечо.

Рысак вскинул голову, ноздри его трепетали, он стриг ушами и подрагивал мускулами.

Роман гладил его теплое, налитое силой плечо:

- Какой красавец... Давно он у вас?

- Второй год. Я его жеребенком взял.

- Как звать?

- Перун.

Услышав свое имя, жеребец вскинул голову и покосил глазом на Петра Игнатьевича. В такой стойке он был отменно хорош.

Кобылы, тем временем, пофыркивая, обнюхивали бревенчатый забор.

- Как их звать? - спросил Роман, подходя к кобылам, но при его приближении они дернулись в сторону.

- Лада и Кострома. Хорошие лошадки? - Красновский неотрывно смотрел на них, улыбаясь и моргая. Глаза его слезились от бодрящего весеннего воздуха, гладкая лысая голова сияла на полуденном солнце, как бильярдный шар. Роман хотел было спросить родословную, но со стороны дома послышался какой-то шум, чье-то бормотанье и резкий, почти визгливый голос Настасьи.

- Что там за черт... - недовольно пробормотал Петр Игнатьевич, поворачиваясь.

Судя по голосам, Настасья бранилась с каким-то мужиком. Она что-то быстро внушала мужику, потом прикрикивала на него; он же возражал ей достаточно настойчиво, хриплым глуховатым голосом. Постепенно вскрики Настасьи участились и закончились настойчивым призывами в адрес Петра Игнатьевича.

- Ааа, чтоб вас черти разорвали! - пробормотал он, хлопками ладоней пытаясь загнать лошадей в стойло.

Но лошади не слушались, топтались, жались по углам двора. Весенний воздух притягивал их.

- Ну, ладно, проказники, подышите, - проговорил Петр Игнатьевич, - Пойдем, Ромушка, посмотрим, что там эти древляне творят. Они вышли с конного, Красновский запер косую дверцу на деревянный клин и своим косолапым, но решительным шагом направился к дому.

Драма разыгралась в открытых воротах скотного двора, который, в отличие от конюшен, прямо примыкал к дому.