Роман

«Что могут понять эти простые, невинные люди?» – подумал он и вдруг неожиданно спросил:

– Федор Христофорович, вы знаете, что Куницын не родной отец Тани?

– Знаю, голубчик, – со вздохом ответил о. Агафон, – знаю. Это и по отчеству-то сразу видать: она-то Александровна, а он – Адам. Да. Я все знаю, Ромушка. История печальная, но зато в ней все к Славе Божьей, все Его зеницею помечено…

Он отхлебнул кваса и заговорил:

– Танины родители родом были из Красноярска, люди богатые, с достатком солидным. Пушниной занималися самым серьезным манером. Танечка у них была единственный ребеночек, лелеяли и любили ее, как голубку беленькую, каталась она у своих родителей, как сырок в маслице. Кажись, живи да радуйся, ан нет, случилось тогда горюшко. Был у них кучером один лихоимец, бывший каторжник. Они его из христианского милосердия на службу взяли, а он, лиходей, страшной лютостью отплатил им за доброту: со своими друзьями-злодеями пробрался ночью в дом, прислугу порубили топорами, Танечкиных батюшку с матушкой, упокой, Господи, души усопших раб Твоих, ножами зарезали, золото да деньги забрали, а домик и подожгли. А Танюшенька, деточка малая, спала-приспала – у себя в детской, как херувимчик эдакий, спала, ничего не ведала. А домик уж горит вовсю, уж кровлица занялася. Но Господь Вседержитель, Ромушка, все видел и простер Свою руку, дабы не погибла душенька христианская. Там неподалеку был полк расквартирован. И в одном домике сидел наш Адам Ильич у окна, значит, сидел, трубочку курил, полуночничал. Не спалось ему, потому как Господь не велел. И увидел он пожар, и поднял своих солдатиков, и прямехонько к домику. А там уж все в огне. В тот же час деточка наша Танечка пробудилася, испугалася, закричала. Представляю я, Ромушка, живехонько, как она, голубка, ручоночками замахала, папеньку с маменькой стала звать. А папенька с маменькой, небось, с облаков-то небесных смотрят да и сами-то слезами заливаются. Небось, на колени перед Господом падают, целуют Ему ноженьки, молят заступиться за дитятко невинно терпящее. Плачут, Богородицу слезно молят. А Танечка-то к окошечку подбежала, сквозь пламя ручонки тянет, бьется, как пташечка в клеточке. Но тут солдатушки лестницу пристановили к кровле, да Адам Ильич сам, своею силою наверх и полез, да и вытащил Танечку из огня. И только он, беспрепятственный наш, снял ее и вниз спустился – кровлица-то и завалилась, помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей…

Отец Агафон перекрестился, допил квас и, отодвинув кружку, продолжал:

– С тех пор Адам Ильич с Танюшей не расставался. Пригрел ее на груди, как лев голубку малую, взял к себе, растил, как доченьку, заступник храбрый. Как истинный христианин благодушевный поступил.

Федор Христофорович замолчал.

Молчал и Роман. Рассказ подействовал на него сильно, как и все, связанное с Татьяной: перед глазами живо встали картины разыгравшейся ночью трагедии, горящий дом, спасенная из пламени девочка.

Противоречивые чувства овладели душой Романа: он был возбужден, угнетен и одновременно переживал щемящее, нераздельное чувство любви и жалости, от которого сердцу было сладко и больно. Представив себя на месте Куницына, он мысленно поднялся по лестнице и ощутил на руках дрожащее тело этой девочки и со всей остротой вдруг почувствовал, что любит Татьяну так сильно и глубоко, что готов любить ее не только как девушку, но и как ребенка, любить как живую душу.

Слезы навернулись у него на глазах и, чтобы скрыть их, Роман встал и подошел к окну. Отец Агафон стал рассказывать что-то о своей пасеке, о пчелах, о медосборе в этом году, но Роман не слушал его и думал о своем.

Внезапно где-то далеко, в прихожей, послышалась перебранка. Отец Агафон прервал свой рассказ и вопросительно крикнул:

– Кто шумит?

Дверь отворилась, и на пороге показался Прошка. Лицо его было обиженным. Оглянувшись назад, он заговорил:

– Батюшка, тут от лесничего конюх ломится без спросу. Говорит, у него к Роману Лексеичу письмо, а мне отдать не хочет, быдто я не передам…

– А мне сказано лично в руки передать! – загремел позади Прошки голос Гаврилы. – Мне лично велено, понял ты?

Прошка обернулся, чтобы ответить конюху, но батюшка махнул рукой:

– Проша, отступи!

Нехотя Прошка шагнул в сторону. Огромный, похожий на медведя Гаврила шагнул через порог, поклонился:

– Здравствуйтя.

Роман подошел к нему.

– Письмо вам, Роман Лексеич, лично, стало быть… – забормотал конюх, доставая из-под рубахи конверт.

Роман нетерпеливо взял его и, отойдя к окну, распечатал. Две строчки ровного, нежного и бесконечно дорогого почерка, могущего принадлежать только одному человеку в мире, оказались перед глазами Романа:

Роман Алексеевич, я люблю Вас.

Татьяна

Он перечитывал это, шепча, словно в горячке:

– Роман Алексеевич, я люблю Вас. Я люблю Вас. Татьяна.

Казалось, весь мир перестал существовать и единственное, что осталось среди небытия, – это кусочек бумаги с шестью словами.

– Я люблю Вас, – произнес Роман, отрывая взгляд от письма.

Перед ним было открытое окно, за которым лежал чудесный, сине-зеленый мир.