Роман

Храпя и тряся разгорячёнными головами, тройка остановилась, и вслед за ней стали подъезжать и останавливаться остальные тройки. Красновский первым сошёл на землю, а новобрачные, встав с сиденья и держась за руки, смотрели на дом и на преобразившийся вокруг него ландшафт. Окна и двери дома были гостеприимно распахнуты, всё в нём дышало ожиданием торжества. Оконные переплёты были сняты с террасы, и на ней – непривычно открытой, словно на театральной сцене, – стоял большой, белый, утопающий в цветах и хрустале стол. Прямо перед террасой на зелёной траве луга стояли, сдвинутые в два ряда, штук двадцать крестьянских столов, сплошь уставленных бутылками с водкой, вином и закусками.

Более десяти по-праздничному одетых крестьянок, минуту назад подобно рабочим пчёлам сновавших в доме и у столов, теперь полукольцом стояли у крыльца, держа что-то. Роман смотрел на всё это, и знакомое чувство гордости за этот простодушный, спорый на работу и на праздники народ наполнило его.

И как уже случалось в подобные мгновения, он со всей остротою почувствовал себя русским, роднясь в душе и с этими девушками, и с друзьями, и с родными, и с той толпой простых крестьян, которых ожидали эти сдвинутые столы.

“Русские! Как хорошо, что все – русские, – восторженно думал Роман, сходя на землю и подавая руку жене. – Я русский, и она русская. И девушки, и Дуролом. И эта трава, и этот дом, и небо… Всё, всё русское!”

И по русской траве в сопровождении родных и друзей они пошли к крыльцу. Девушки тоже двинулись навстречу новобрачным и встретили их у крыльца. Все двенадцать девушек были в ярких праздничных сарафанах, одна из них держала на расшитом рушнике пшеничный каравай с маленькой деревянной солонкой в центре. С поклоном она передала каравай Роману, и сразу же девушки запели звонкими голосами “Величальную”.

Несмотря на большой размер, каравай оказался лёгким.

Роман поцеловал его золотистую поверхность, ещё хранящую теплоту печи, и передал Красновскому.

Свет-соколик, да разудалый!
Ты пригрей, приласкай голубицу,
Ты призри да покой непорочну,
Проведи её, да во светёлку!
Наглядись да на жену, на молодую,
Успокой её сердце ретивое!

Продолжая петь, девушки расступились и образовали коридор, подняв руки с цветами хмеля.

Роман взял Татьяну за руку и повёл в этот поющий коридор. Девушки стали осыпать новобрачных цветами.

Не красны щёки тихой голубицы,
Яко мелом да белёны-белёны!
Ни жива ни мертва, да во светёлке
Поневаж тепло сердушко немеет!
А любить да полюбить молодицу.
А лелеять да беречь крепо-зельно!

Песня, цветы с дурманящим запахом, сарафаны, Татьянина рука – всё было прекрасно, от всего веяло светлым духом русского праздника, всё было родным.

“Господи, как славно! Слава Тебе, Господи!” – молился про себя Роман, поднимаясь по ступеням крыльца.

– На террасу, друзья мои, сразу к столу! – подсказал им сзади Красновский, но Роман, оказавшись в прихожей, повернул к жене и, взяв её за руки, сказал:

– Пойдём… я должен сказать тебе.

И быстрым движением увлёк её за собой наверх по лестнице.

– Ромушка… – забормотал Красновский, – … как же?

Но старая лестница только громко скрипела под ногами новобрачных.

– Успокойтесь, друг мой, – тётушка взяла растерявшегося шафера под руку, – les marriages se font dans les cieux. Пойдёмте, они к нам выйдут.

И повела Красновского на террасу. Остальные последовали за ними. Роман провёл Татьяну к себе в комнату и, опустившись перед ней на колени, стал целовать её руки.

– Люблю, люблю тебя… – шептал он.

Она же, глядя на него сверху, произнесла тихо и радостно:

– Я жива тобой.

Он замер, встал и, сжав её руку, произнёс так, словно боясь, что она уйдёт:

– Подожди, подожди…

И тут же бросился к конторке, выдвинул ящик и достал маленькую сандаловую шкатулку. Шкатулка была заперта, хоть в ней и не было замочной скважины.

– Это шкатулка моей покойной матери, – сказал он. – Смотри…

Его палец нажал на треугольник резного узора, и с мелодичным перезвоном крышка шкатулки откинулась. Внутри был футляр красного бархата, занимавший почти всё пространство шкатулки. Под футляром на дне что-то белело.

Роман достал футляр и протянул шкатулку Татьяне:

– Возьми. Это письмо тебе.

На дне шкатулки лежал конверт.

– Мне? – робко спросила Татьяна.

– Да. В нём всё написано.

Татьяна вынула конверт, перевернула и прочла надпись на нём:

“Супруге Романа Алексеевича Воспенникова”.

Конверт был запечатан.

– Вскрой, – сказал Роман, – это писала моя мама перед смертью.

– Когда она умерла?

– Давно. Мне было тогда восемь лет.

Татьяна распечатала конверт, вынула сложенный пополам листок голубой бумаги и, волнуясь, прочла вслух: